Page 518 - Архипелаг ГУЛаг

здесь они под замком: ведь чернилами фальшивые печати ставятся!). А кто — распустить
цветной хвост: вот я культурный! А кто — потереться и потрепаться меж новых людей, не
надоевших своих бригадников. А кто — послушать да куму стукнуть. Но ещё и такие, кто
сами не знают, зачем необъяснимо тянет их сюда, уставших, на короткие вечерние полчаса,
вместо того чтобы полежать на нарах, дать отдых ноющему телу.
Эти посещения КВЧ незаметными, не наглядными путями вносят в душу толику
освежения. Хотя и сюда приходят такие же голодные люди, как сидят на бригадных
вагонках, но здесь говорят не о пайках, не о кашах и не о нормах. Здесь говорят не о том, из
чего сплетается лагерная жизнь, и в этом–то есть протест души и отдых ума. Здесь говорят о
каком–то сказочном прошлом, которого быть не могло у этих серых оголодавших
затрёпанных людей. Здесь говорят и о какой–то неописуемо блаженной,
подвижно–свободной жизни на воле тех счастливчиков, которым удалось как–то не попасть
в тюрьму. И— об искусстве рассуждают здесь, да иногда как ворожебно!
Как будто среди разгула нечистой силы кто–то обвёл по земле слабосветящийся
мреющий круг — и он вот–вот погаснет, но пока не погас— тебе чудится, что внутри круга
ты не подвластен нечисти на эти полчаса.
Да ещё ведь здесь кто–то на гитаре перебирает. Кто–то напевает вполголоса— совсем
не то, что разрешается со сцены. И задрожит в тебе: жизнь— есть! она—есть! И, счастливо
оглядываясь, ты тоже хочешь кому–то что–то выразить.
Однако говори, да остерегись. Слушай, да ущипни себя. Вот Лёва Г–ман. Он и
изобретатель (недоучившийся студент автодорожного, собирался сильно повысить к.п.д.
двигателя, да бумаги отобрали при обыске). Он и артист, вместе с ним мы «Предложение»
ставим чеховское. Он и философ, красивенько так умеет: «Я не желаю заботиться о будущих
поколениях, пусть они сами ковыряются в земле. За жизнь я вот так держусь!» — показывает
он, впиваясь ногтями в дерево стола. «Верить в высокие идеи? — это говорить по телефону с
оторванным проводом. История— бессвязная цепь фактов. Отдайте мне мой хвост! Амёба —
совершеннее человека: у неё более простые функции». Его заслушаешься: подробно
объяснит, почему ненавидит Льва Толстого, почему упивается Эренбургом и Александром
Грином. Он и покладистый парень, не чуждается в лагере тяжёлой работы: долбит
шлямбуром стены, правда, в такой бригаде, где 140% обеспечены. Отец у него посажен и
умер в 37–м, но сам он бытовик, сел за подделку хлебных карточек, однако стыдится
мошеннической статьи и жмётся к Пятьдесят
Восьмой. Жмётся–жмётся, но вот начинаются лагерные суды, и такой симпатичный,
такой интересный, «так державшийся за жизнь» Лёва Г–ман выступает свидетелем
обвинения 342 . Хорошо, коли ты ему не слишком много говорил.
Если в лагере есть чудаки (а они всегда есть), то уж никак их путь не минует КВЧ,
заглянут они сюда обязательно.
Вот профессор Аристид Иванович Доватур — чем не чудак? Петербуржец,
румыно–французского происхождения, классический филолог, отроду и довеку холост и
одинок. Оторвали его от Геродота и Цезаря, как кота от мясного, и посадили в лагерь. В
душе его всё ещё— недоистолкованные тексты, ив лагере он— как во сне. Он пропал бы
здесь в первую же неделю, но ему покровительствуют врачи, устроили на завидную
должность медстатистика, а ещё раза два в месяц не без пользы для лагерных
свеженабранных фельдшеров поручают Доватуру читать им лекции! Это в лагере–то — по
латыни! Аристид Иванович становится к маленькой досочке — и сияет, как в лучшие
университетские годы. Он выписывает странные столбики спряжений, никогда не
маячившие перед глазами туземцев, и от звуков крошащегося мела сердце его сладострастно
стучит. Он так тихо, так хорошо устроен— но гремит беда и над его головой: начальник
лагеря усмотрел в нём редкость — честного человека. И назначает… завпеком (заведующим

342 А все, кто слишком «держатся за жизнь», никогда особенно не держатся за дух.