Page 523 - Архипелаг ГУЛаг

А для кого–то хор и драмкружок были не просто местом встречи, но опять–таки
подделкой под жизнь, или не подделкой, а напоминанием, что жизнь всё–таки бывает,
вообще — бывает… Вот приносится со склада грубая бурая бумага от мешка с крупой — и
раздаётся для переписки ролей. Заветная театральная процедура! А само распределение
ролей! А соображение, кто с кем будет по спектаклю целоваться! Кто что наденет! Как
загримируется! Как будет интересно выглядеть! В вечер спектакля можно будет взять в руки
настоящее зеркало и увидеть себя в настоящем вольном платьи и с румянцем на щеках.
Очень интересно обо всём этом мечтать, но, Боже мой, — пьесы! Что там за пьесы! Эти
специальные сборники, помеченные грифом «только внутри ГУЛАГа»! Почему же —
только? Не кроме воли ещё и в ГУЛАГе, а— только в ГУЛАГе?.. Это значит: уж такая
наболтка, такое свиное пойло, что и на воле его не хлебают, так лей сюда. Это уж самые
глупые и бездарные из авторов пристроили свои самые мерзкие и вздорные пьесы! А кто бы
захотел поставить чеховский водевиль или другое что–нибудь — так ведь ещё эту пьесу где
найти? Её и у вольных во всём посёлке нет, а в лагерной библиотеке есть Горький, да и то
страницы на курево вырваны.
Вот в Кривощёковском лагере собирает драмкружок Н. Да–виденков, литератор.
Достаёт он откуда–то пьеску необычайную: патриотическую, о пребывании Наполеона в
Москве (дауж наверно на уровне ростопчинских афишек). Распределили роли, с энтузиазмом
кинулись репетировать — кажется, что бы могло помешать? Главную роль играет Зина,
бывшая учительница, арестованная после того, как оставалась на оккупированной
территории. Играет хорошо, режиссёр доволен. Вдруг на одной из репетиций— скандал:
остальные женщины восстают против того, чтобы Зина играла главную роль. Сам по себе
случай традиционный, и режиссёр может с ним справиться. Но вот что кричат женщины:
«Роль патриотическая, а она на оккупированной территории с немцами … ! Уходи, гадюка!
Уходи, б… немецкая, пока тебя не растоптали!» Эти женщины — социально–близкие, а
может быть, и из Пятьдесят Восьмой, да только пункт не изменнический. Сами ли они
придумали, подучила ли их оперчасть? Но режиссёр, при своей статье, не может защитить
артистку… И Зина уходит в рыданьях.
Читатель сочувствует режиссёру? Читатель думает, что вот кружок попал в
безвыходное положение, и кого ж теперь ставить на роль героини, и когда ж её учить? Но
нет безвыходных положений для оперчекистской части. Они запутают— они ж и распутают!
Через два дня и самого Давиденкова уводят в наручниках: за попытку передать за зону
что–то письменное (опять летопись?), будет новое следствие и суд.
Это — лагерное воспоминание о нём. С другой стороны, случайно выяснилось:
Л.К.Чуковская знала Колю Давиденкова по тюремным ленинградским очередям 1939 года,
когда он по концу ежовщины был оправдан обыкновенным судом, а его одноделец Л.
Гумилёв продолжал сидеть. В институте молодого человека не восстановили, взяли в армию.
В 1941 под Минском он попал в плен.
О жизни его в годы войны Л. Чуковская имела сведения неверные, а на Западе меня
поправили люди, знавшие тут его. Кто уходил из лагеря военнопленных, и все сгорали тут, в
месяц, год, а Давиденков и вдвое: был капитаном РОА, сражался, успел жениться (Вера
Ушакова, осталась с сыном на Западе) и книги писал, видимо, не одну — и о ленинградских
застенках 1938, и «Предатель», военного времени повесть под псевдонимом Анин. Но в
конце войны попал в советские лапы. Может быть, не всё о нём было известно —
приговорили к расстрелу но заменили на 25 лет. Очевидно, по второму лагерному делу он
получил расстрел, уже не заменённый (уже возвращённый нам Указом января 1950).
В мае 1950 Давиденков сумел послать своё последнее письмо из лагерной тюрьмы. Вот
несколько фраз оттуда: «Невозможно описывать невероятную мою жизнь за эти годы… Цель
у меня другая: за 10 лет кое–что у меня сделано; проза, конечно, вся погибла, а стихи
остались. Почти никому я их ещё не читал — некому. Вспомнил наши вечера у Пяти Углов
и… представил себе, что стихи должны попасть… в Ваши умные иумелые руки… Прочтите
и, если можно, сохраните. О будущем, так же, как о прошедшем, — ни слова, всё кончено».