Page 521 - Архипелаг ГУЛаг

Сфера четвёртая: нижние — нижних, себя.
У верхних всегда был досуг, избыток или скромный достаток, образование, воспитание.
Желающие из них всегда могли овладеть художественной техникой и дисциплиной мысли.
Но есть важный закон жизни: довольство убивает в человеке духовные поиски. Оттого сфера
первая заключала в себе много сытых извращений искусства, много болезненных и
самолюбивых «школ» — пустоцветов. И только когда в эту сферу вступали писатели,
глубоко несчастные лично или с непомерным напором духовного поиска от природы, —
создавалась великая литература.
Сфера четвёртая— это весь мировой фольклор. Здесь был дробен досуг—
дифференциалами доставался он отдельным личностям. И дифференциалами были
безымянные вклады— непреднамеренно, в удачную минуту прозрением сложившийся образ,
оборот слов. Но самих творцов было бесчисленно много, и это были почти всегда
утеснённые, неудовлетворённые люди. Всё созданное проходило потом стотысячную
отборку, промывку и шлифовку от уст к устам и от года к году. И так получили мы золотое
отложение фольклора. Он не бывает пуст, бездушен— потому что среди авторов его не было
не знакомых со страданием. Относящаяся же к сфере четвёртой письменность
(«пролетарская», «крестьянская») — вся зародышевая, неопытна, неудачна, потому что
единичного умения здесь всегда не хватало.
Теми же пороками неопытности страдала и письменность сферы третьей («снизу
вверх»), но пуще того— она была отравлена завистью и ненавистью — чувствами
бесплодными, не творящими искусства. Она делала ту же ошибку, что и постоянная ошибка
революционеров: приписывать пороки высшего класса— ему, а не человечеству, не
представлять, как успешно они сами потом эти пороки наследуют. Или же, напротив, была
испорчена холопским преклонением.
Морально самой плодотворной обещала быть сфера вторая («сверху вниз»). Она
создавалась людьми, чья доброта, порывы к истине, чувство справедливости оказывались
сильней их дремлющего благополучия и одновременно чьё художество было зрело и высоко.
Но вот был порок этой сферы: неспособность понять доподлинно. Эти авторы
сочувствовали, жалели, плакали, негодовали — но именно потому они не могли точно
понять. Они всегда смотрели со стороны и сверху, они никак не были в шкуре нижних, и кто
переносил одну ногу через этот забор, не мог перебросить второй.
Видно, уж такова эгоистическая природа человека, что перевоплощения этого можно
достичь, увы, только внешним насилием. Так образовался Сервантес в рабстве и
Достоевский на каторге. В Архипелаге же ГУЛАГе этот опыт был произведен над
миллионами голов и сердец сразу.
Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья, на смерть
и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых,
богатых культурой оказалось без придумки и навсегда в шкуре раба, невольника, лесоруба и
шахтёра. Так впервые в мировой истории (в таких масштабах) слились опыт верхнего и
нижнего слоев общества! Растаяла очень важная, как будто прозрачная, но непробиваемая
прежде перегородка, мешавшая верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала
благородными со–болезнователями прошлого (и всеми просветителями) — и жалость же
ослепляла их. Их мучили угрызения, что они сами не делят этой доли, и оттого они считали
себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом доосновное
рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.
Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения наконец отпали: они
полностью делили злую долю народа! Только сам став крепостным, русский образованный
человек мог теперь (да если поднимался над собственным горем) писать крепостного мужика
изнутри.
Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь
надзиратели трясли его вещи, заглядывали ему в пищеварительный вход и выход, а
оперчеки–сты— в глаза…