Page 536 - Архипелаг ГУЛаг

приёмы в борьбе за существование, и даже ещё шире: как душу зэка. Одним словом, дай
мне жить, как я хочу, и сам живи, как хочешь, — вот что значит этот завет. Твёрдый
жестокий сын ГУЛАГа этим заветом обязуется не применять своей силы и напора из пустого
любопытства. (Но одновременно и освобождает себя от каких–либо моральных обязательств:
хоть ты рядом и околей— мне всё равно. Жестокий закон, и всё же гораздо человечнее
закона «блатных»— островных каннибалов: «подохни ты сегодня, а я завтра».
Каннибал–блатной отнюдь не равнодушен к соседу: он ускорит его смерть, чтоб отодвинуть
свою, а иногда для потехи или из любопытства понаблюдать за ней.)
Наконец, существует сводная заповедь: не верь, не бойся, не проси! В этой заповеди с
большой ясностью, даже скульптурностью, отливается общий национальный характер зэка.
Как можно управлять (на воле) народом, если бы он весь проникся такой гордой
заповедью?.. Страшно подумать.
Эта заповедь переводит нас к рассмотрению уже не жизненного поведения зэков, а их
психологической сути.
Первое, что мы сразу же замечаем в сыне ГУЛАГа и потом всё более и более
наблюдаем: душевная уравновешенность, психологическая устойчивость. Тут интересен
общий философский взгляд зэка на своё место во вселенной. В отличие от англичанина и
француза, которые всю жизнь гордятся тем, что они родились англичанином и французом,
зэк совсем не гордится своей национальной принадлежностью, напротив: он понимает её как
жестокое испытание, но испытание это он хочет пронести с достоинством. У зэков есть даже
такой примечательный миф: будто где–то существуют «ворота Архипелага» (сравни в
античности столпы Геркулеса), так вот на лицевой стороне этих ворот для входящего будто
бы надпись: «Не падай духом!», а на обратной стороне для выходящего: «Не слишком
радуйся!» И главное, добавляют зэки: надписи эти видят только умные, а дураки их не видят.
Часто выражают этот миф простым жизненным правилом: приходящий не грусти, уходящий
не радуйся. Вот в этом ключе и следует воспринимать взгляды зэка на жизнь Архипелага и
на жизнь обмыкающего пространства. Такая философия и есть источник психологической
устойчивости зэка. Как бы мрачно ни складывались против него обстоятельства, он хмурит
брови на своём грубом обветренном лице и говорит: глубже шахты не опустят. Или
успокаивают друг друга: бывает хуже! — и действительно, в самых глубоких страданиях
голода, холода и душевного упадка это убеждение—могло быть и хуже! — явно
поддерживает и приободряет их.
Зэк всегда настроен на худшее, он так и живёт, что постоянно ждёт ударов судьбы и
укусов нечисти. Напротив, всякое временное полегчание он воспринимает как недосмотр,
как ошибку. В этом постоянном ожидании беды вызревает суровая душа зэка, бестрепетная к
своей судьбе и безжалостная к судьбам чужим.
Отклонения от равновесного состояния очень малы у зэка— как в сторону светлую, так
и в сторону тёмную, как в сторону отчаяния, так и в сторону радости.
Это удачно выразил Тарас Шевченко (немного побывавший на островах ещё в
доисторическую эпоху): «У меня теперь почти нет ни грусти, ни радости. Зато есть
моральное спокойствие до рыбьего хладнокровия. Ужели постоянные несчастья могут так
переработать человека?» (Письмо к Репниной.)
Именно. Именно могут. Устойчивое равнодушное состояние является для зэка
необходимой защитой, чтобы пережить долгие годы угрюмой островной жизни. Если в
первый год на Архипелаге он не достигает этого тусклого, этого пригашенного состояния, то
обычно он и умирает. Достигнув же— остаётся жить. Одним словом: не околеешь — так
натореешь.
У зэка притуплены все чувства, огрублены нервы. Став равнодушным к собственному
горю и даже к наказаниям, накладываемым на него опекунами племени, и почти уже даже —
ко всей своей жизни, — он не испытывает душевного сочувствия и к горю окружающих.
Чей–то крик боли или женские слёзы почти не заставляют его повернуть голову — так
притуплены реакции. Часто зэки проявляют безжалостность к неопытным новичкам,