Page 539 - Архипелаг ГУЛаг

рассказывать о прошлом (особенно — женщины, особенно — заполняющие анкеты, да и
вообще все). Зэки же в этом отношении ведут себя как нация сплошных стариков. (В другом
отношении — имея воспитателей, напротив, содержатся как нация сплошных детей.) Слова
из них не выдавишь по поводу сегодняшних мелких бытовых секретов (где котелок нагреть,
у кого махорку выменять), но о прошлом расскажут тебе без утайки, нараспашку всё: и как
жил до Архипелага, и с кем жил, и как сюда попал. (Часами они слушают, кто как «попал», и
им эти однообразные истории не прискучивают нисколько. И чем случайнее, поверхностней,
короче встреча двух зэков, — одну ночь рядом полежали на так называемой «пересылке», —
тем развёрнутей и подробней они спешат друг другу всё рассказать о себе.)
Тут интересно сравнить с наблюдением Достоевского. Он отмечает, что каждый
вынашивал и отмучивал в себе историю своего попадания в «Мёртвый дом» — и говорить об
этом было у них совсем не принято. Нам это понятно: потому что в «Мёртвый дом»
попадали за преступление, и вспоминать о нём каторжникам было тяжело.
На Архипелаг же зэк попадает необъяснимым ходом рока или злым стечением
мстительных обстоятельств, — но в девяти случаях из десяти он не чувствует за собой
никакого «преступления», — и поэтому нет на Архипелаге рассказов более интересных и
вызывающих более живое сочувствие аудитории, чем — «как попал».
Обильные рассказы зэков о прошлом, которыми наполняются все вечера в их бараках,
имеют ещё и другую цель и другой смысл. Насколько неустойчиво настоящее и будущее
зэка— настолько незыблемо его прошедшее. Прошедшего уже никто не может отнять у зэка,
да и каждый был в прошлой жизни нечто большее, чем сейчас (ибо нельзя быть ниже, чем
зэк; даже пьяного бродягу вне Архипелага называют «товарищем»). Поэтому в
воспоминаниях самолюбие зэка берёт назад те высоты, с которых его свергла жизнь 359 .
Воспоминания ещё обязательно приукрашиваются, в них вставляются выдуманные (но
весьма правдоподобно) эпизоды — и зэк–рассказчик, да и слушатели чувствуют
живительный возврат веры в себя.
Есть и другая форма укрепления этой веры в себя — многочисленные фольклорные
рассказы о ловкости и удачливости народа зэков. Это — довольно грубые рассказы,
напоминающие солдатские легенды николаевских времён (когда солдата брали на двадцать
пять лет). Вам расскажут и как один зэк пошёл к начальнику дрова колоть для
кухни—началь–никова дочка сама прибежала к нему в сарай. И как хитрый дневальный
сделал лаз под барак и подставлял там котелок под слив, проделанный в полу посылочной
комнаты. В посылках извне иногда приходит водка, но на Архипелаге — сухой закон, и её по
акту должны тут же выливать на землю (впрочем, никогда не выливали), — так вот
дневальный собирал в котелок и всегда пьян был.
Вообще зэки ценят и любят юмор — и это больше всего свидетельствует о здоровой
основе психики тех туземцев, которые сумели не умереть в первый год. Они исходят из того,
что слезами не оправдаться, а смехом не задолжать. Юмор— их постоянный союзник, без
которого, пожалуй, жизнь на Архипелаге была бы совершенно невозможна. Они и ругань–то
ценят именно по юмору: которая смешней, вот та их особенно и убеждает. Хоть небольшой
толикою юмора, но сдабривается всякий их ответ на вопрос, всякое их суждение об
окружающем. Спросишь зэка, сколько он уже пробыл на Архипелаге, — он не скажет вам
«пять лет», а:
— Да пять январей просидел.
(Своё пребывание на Архипелаге они почему–то называют сидением, хотя сидеть–то
им приходится меньше всего.)
— Трудно? — спросишь. Ответит, зубоскаля:
— Трудно только первые десять лет.

359 А ведь самолюбие и у старого глухого жестянщика, и у мальчишки–подсобника маляра ничуть не
меньше, чем у прославленного столичного режиссёра, это надо иметь в виду.