Page 546 - Архипелаг ГУЛаг

его пом–коменданта». (Этот же Волков, мы уже писали, велел остричь наголо женщину за
то, что волосы красивые.)
Не угодил начальнику ОЛПа хирург Фустер, испанец. «Послать его на каменный
карьер!» Послали. Но вскоре заболел сам начальник, и нужна операция. Есть другие хирурги,
можно поехать и в центральную больницу, нет, он верит только Фустеру! Вернуть Фустера с
карьера! Будешь делать мне операцию! (Но умер на столе.)
А у одного начальника вот находка: з/к инженер–геолог Козак, оказывается, имеет
драматический тенор, до революции учился в Петербурге у итальянца Репетто. И начальник
лагеря открывает голос также и у себя. 1941–42 годы, где–то идёт война, но начальник
хорошо защищен бронью и берёт уроки пения у своего крепостного. А тот чахнет, доходит,
посылает запросы о своей жене, и жена его О.П. Козак из ссылки ищет мужа через ГУЛАГ.
Розыски сходятся в руках начальника, и он может связать мужа и жену, однако не делает
этого. Почему? Он «успокаивает» Козака, что жена его… сослана, но живёт сытно (педагог,
она работает в Заготзерно уборщицей, потом в колхозе). И— продолжает брать уроки пения.
Когда в 1943 году Козак уже совсем при смерти, начальник милует его, помогает
сактировать и отпускает умереть к жене. (Так ещё не злой начальник?)
Всем лагерным начальникам свойственно ощущение вотчины. Они понимают свой
лагерь не как часть какой–то государственной системы, а как вотчину, безраздельно
отданную им, пока они будут находиться в должности. Отсюда— и всё самовольство над
жизнями, над личностями, отсюда и хвастовство друг перед другом. Начальник одного
кенгирского лагпункта: «А у меня профессор в бане работает!» Но начальник другого
лагпункта, капитан Стадников, режет под корень: «А у меня — академик дневальным,
параши носит!»
Жадность, стяжательство. Это черта среди лагер–щиков — самая универсальная. Не
каждый туп, не каждый самодур — но обогатиться за счёт бесплатного труда зэков и за счёт
государственного имущества старается каждый, будь он главный в этом месте начальник или
подсобный. Не только сам я не видел, но никто из моих друзей не мог припомнить
бескорыстного лагерщика, и никто из пишущих мне бывших зэков тоже не назвал такого.
В их жажде как можно больше урвать никакие многочисленные законные выгоды и
преимущества не могут их насытить. Ни высокая зарплата (с двойными и тройными
надбавками «за полярность», «за отдалённость», «за опасность»). Ни — премирование
(предусмотренное для руководящих сотрудников лагеря 79–й статьёй
Исправительно–трудового кодекса 1933 года— того самого Кодекса, который не мешал
установить для заключённых 12–часовой рабочий день, и без воскресений). Ни—
исключительно выгодный расчёт стажа. (На Севере, где расположена половина Архипелага,
год работы засчитывается за два, а всего–то для «военных» до пенсии надо 20 лет. Таким
образом, окончив училище 22–х лет, офицер МВД может выйти на полную пенсию и ехать
жить в Сочи в 32 года!)
Нет! Но каждый обильный или скудный канал, по которому могут притекать
бесплатные услуги, или продукты, или предметы, — всегда используется каждым
лагерщиком взагрёб и взахлёб. Ещё на Соловках начальники стали присваивать себе из
заключённых— кухарок, прачек, конюхов, дровоколов. С тех пор никогда не прерывался (и
сверху никогда не запрещался) этот выгодный обычай, и лагерщики брали себе также
скотниц, огородников или преподавателей к детям. И в годы самого пронзительного звона о
равенстве и социализме, например в 1933, в БАМлаге любой вольнонаёмный за небольшую
плату в кассу лагеря мог получить личную прислугу из заключённых. В Княж–Погосте тётя
Маня Уткина обслуживала корову начальника лагерями и была за то награждена— стаканом
молока в день. И по нравам ГУЛАГа это было щедро. (А ещё верней по нравам ГУЛАГа,
чтоб корова была не начальникова, а — «для улучшения питания больных», но молоко бы
шло начальнику.)
Не стаканами, а вёдрами и мешками, кто только мог съесть или выпить за счёт пайка
заключённых— обязательно это делал! Перечтите, читатель, письмо Липая из главы 9, этот