Page 549 - Архипелаг ГУЛаг

спрашивает сосед. Военный кивает удовлетворённо, даже гордо: «Наше». — «Туда и
едете?» — «Да». — «И жена работает тоже?» — «Девяносто получает. Да я две с половиной
сотни (майор). Двое детей. Не разгонишься». Вот этот, например, даже с городскими
манерами, очень приятный собеседник для поезда. Замелькали колхозные поля, он
объясняет: «В сельском хозяйстве значительно лучше пошли дела. Они теперь сеют, что
хотят». (Социализм! А когда из пещеры первый раз вылезли засевать лесной пожог— не
«что хотели» сеяли?..)
В 1962 году ехал я через Сибирь в поезде первый раз вольным. И надо же! — в купе
оказался молодой эмведешник, только что выпущенный из Тавдинского училища и ехавший
в распоряжение Иркутского УИТЛа. Я притворился сочувственным дурачком, и он
рассказывал мне, как стажировку проходили в современных лагерях, и какие эти
заключённые нахальные, бесчувственные и безнадёжные. На его лице ещё не установилась
эта постоянная жестокость, но показал он мне торжественный снимок 3–го выпуска Тавды,
где были не только мальчики, но и давние лагерщики, добиравшие образование (по
дрессировке, сыску, лагереведению и марксизму–ленинизму) больше для пенсии уже, чем
для службы, — и я хоть и видел виды, однако ахнул. Чернота души выбивается в лица! Как
же умело отбирают их из человечества!
В лагере военнопленных Ахтме (Эстония) был такой случай: русская медсестра
вступила в близость с военнопленным немцем, это обнаружили. Её не просто изгнали из
своей благородной среды — о нет! Для этой женщины, носившей советские офицерские
погоны, сколотили близ вахты за зоной тесовую будку (трудов не пожалели) с кошачьим
окошком. В этой будке продержали женщину неделю, и каждый вольный, приходящий «на
работу» и уходящий с неё, — бросал в будку камнями, кричал «б… немецкая!» и плевал.
Вот так они и отбираются.
Поможем сохранить для истории фамилии колымских ла–герщиков–палачей, не
знавших (конец 30–х годов) границ своей власти и изобретательной жестокости: Павлов,
Вишневецкий, Гагкаев, Жуков, Комаров, М.А. Кудряшёв, Логовиненко, Меринов, Никишов,
Резников, Титов, Василий «Дуровой». Упомянем и Светличного, знаменитого истязателя из
Норильска, много жизней числят зэки за ним.
Уж кто–нибудь без нас расскажет о таких монстрах, как Чечев (разжалованный из
прибалтийского минвнудела в начальники Степлага); Тарасюк (начальник Усольлага);
Короти–цын и Дидоренко из Каргопольлага; о свирепом Барабанове (начальник Печорлага с
конца войны); о Смирнове (начальник режима ПечЖелДорлага); майоре Чепиге (начальник
режима Воркутлага). Только перечень этих знаменитых имён занял бы десятки страниц.
Моему одинокому перу за ними за всеми не угнаться. Да и власть по–прежнему у них. Не
отвели мне ещё конторы собирать эти материалы и через всесоюзное радио не предлагают
обратиться со сбором.
А я ещё о Мамулове, и хватит. Это всё тот же ховринский Мамулов, чей брат был
начальником секретариата Берии. Когда наши освободили пол–Германии, многие крупные
эмведеш–ники туда ринулись, и Мамулов тоже. Оттуда погнал он эшелоны с
запломбированными вагонами — на свою станцию Ховри–но. Вагоны вгонялись в лагерную
зону, чтоб не видели вольные железнодорожники (как бы «ценное оборудование» для
завода), — ауж свои зэки разгружали, их не стеснялись. Тут навалом набросано было всё, что
наспех берут ошалевшие грабители: вырванные из потолка люстры, мебель музейная и
бытовая, сервизы, кое–как увёрнутые в комканые скатерти, и кухонная утварь, платья
бальные и домашние, бельё женское и мужское, цветные фраки, цилиндры и даже трости.
Здесь это бережно теперь сортировалось, и что цело — везлось по квартирам, раздавалось
знакомым. Привёз Мамулов из Германии и целый парк трофейных автомашин, даже
12–летнему сыну (как раз возраст малолетки!) подарил «опель–кадета». На долгие месяцы
портновская и сапожная лагерные мастерские были завалены перешивкой привезенного
ворованного. Да у Мамулова не одна ж была квартира в Москве и не одна женщина, которую
надо было обеспечить. Но любимая его квартира была загородная, при лагере. Сюда