Page 552 - Архипелаг ГУЛаг

Они, впрочем, на это не скупятся, и если нужно искровянить кого в штрафном изоляторе или
в надзирательской комнате, то втроём смело бьют одного, хоть до полёгу. Год от года они на
своей службе грубеют, и не заметишь на них ни облачка сожаления к мокнущим,
мёрзнущим, голодным, усталым и умирающим арестантам. Заключённые перед ними— так
же бесправны и беззащитны, как и перед большим начальством, так же можно на них
давить— и чувствовать себя высоким человеком. И выместить злость, проявить
жестокость — в этом преграда им не поставлена. А когда бьёшь безнаказанно — то, начав,
покинуть не хочется. Произвол растравляет, и самого себя таким уж грозным чувствуешь,
что и себя боишься. Своих офицеров надзиратели охотно повторяют и в поведении, и в
чертах характера— но нет на них того золота, и шинели грязноваты, и всюду они пешком,
прислуги из заключённых им не положено, сами копаются в огороде, сами ходят и за
скотиной. Ну, конечно, дёрнуть зэка к себе домой на полдня— дров поколоть, полы
помыть— это можно, но не очень размашисто! За счёт работающих— нельзя, значит, за счёт
отдыхающих. (Табатеров— Березники, 1930 — только прилёг после ночной
двенадцатичасовой смены, надзиратель его разбудил и послал к себе домой работать. А
попробуй не пойди…) Вотчины нет у надзирателей, лагерь им всё–таки — не вотчина, а—
служба, оттого нет ни той спеси, ни того размаха в самовластии. Стоит перед ними преграда
и в воровстве. Здесь — несправедливость: у начальства и без того денег много — так им и
брать можно много, а у надзора куда меньше — и брать разрешено меньше. Уже из каптёрки
мешком тебе не дадут— разве сумочкой малой. Как сейчас вижу крупнолицего льноволосого
сержанта Киселёва: зашёл в бухгалтерию (1945) и командует: «не выписывать ни грамма
жиров на кухню зэка! только вольным!» (жиров не хватало). Всего–то и преимуществ—
жиров по норме… Сшить что–нибудь себе в лагерной мастерской— надо разрешение
начальника, да в очередь. Ну, вот на производстве можно заставить зэка что–нибудь по
мелочи сделать— запаять, подварить, выковать, выточить. А крупней табуретки не всегда и
вынесешь. Это ограничение в воровстве больно обижает надзирателей, а жён их особенно, и
оттого много бывает горечи против начальства, оттого жизнь ещё кажется сильно
несправедливой, и появляются в груди надзирательской струны не струны, но такие
незаполненности, пустоты, где отзывается стон человеческий. И бывают способны низшие
надзиратели иногда с зэками сочувственно поговорить. Не так это часто, но и не вовсе редко.
Во всяком случае, в надзирателе, тюремном и лагерном, встретить человека бывает можно,
каждый заключённый встречал на своём пути не одного. В офицере же— почти невозможно.
Это, собственно, общий закон об обратной зависимости социального положения и
человечности.
Настоящие надзиратели— это те, кто служит в лагерях по 15 и по 25 лет. Кто, однажды
поселясь в далёких этих проклятых местах, — уж оттуда и не вылезает. Устав и распорядок
они однажды утвердят в голове — и ничего во всю жизнь им больше ни читать, ни знать не
надо, только слушай радио, московскую первую программу. Вот их–то корпус и составляет
для нас — тупо–невыразительное, непреклонное, недоступное никакой мысли лицо ГУЛАГа.
Только в годы войны состав надзора исказился и замутился. Военные власти впопыхах
пренебрегли безупречностью службы надзора и кого–то выхватили на фронт а взамен стали
попадать сюда солдаты войсковых частей после госпиталя — но этих ещё отбирали потупей
и пожесточе. А то попадали старики: сразу из дому по мобилизации и сюда. И вот среди
этих–то, седоусых, очень были добродушные непредвзятые люди — разговаривали ласково,
обыскивали кое–как, ничего не отнимали и ещё шутили. Никогда от них не бывало жалобы и
рапорта на карцер. Но после войны они вскоре демобилизовались, и больше таких не стало.
Необычны были для надзорсостава и такие (тоже надзиратели военного времени), как
студент «Сенин», я о нём уже писал, и ещё один еврей–надзиратель в нашем лагере на
Калужской — пожилой, совершенно гражданского вида, очень спокойный, не придирчивый,
никому от него не было зла. Он так нестрого держался, что раз я осмелился у него спросить:
«Скажите, кто вы по гражданской специальности?» Он не обиделся, посмотрел на меня
спокойными глазами и тихо ответил: «Коммерсант». До нашего лагеря во время войны он