Page 553 - Архипелаг ГУЛаг

служил в подольском, где, как говорил, каждый день войны умирало от истощения 13–14
человек (вот уже 20 тысяч смертей). В «войсках» НКВД он, видимо, перебывал войну, а
теперь, после войны, нужно было ему проявить умение и не застрять здесь навечно.
А вот старшина Ткач, гроза и помначрежима Экибастуз–ского лагеря, пришёлся к
надзорсоставу как влитый, будто от пелёнок он только тут и служил, будто и родился вместе
с ГУЛАГом. Это было— всегда застывшее зловещее лицо под чёрным чубом. Страшно было
оказаться просто рядом с ним или встретиться с ним на лагерной дорожке: он не проходил
мимо, чтоб не причинить человеку зла— вернуть его, заставить работать, отнять, напугать,
наказать, арестовать. Даже после вечерней проверки, когда бараки запирались на замок, но в
летнее время зарешеченные окна были открыты, Ткач неслышно подкрадывался к окнам,
подслушивал, потом заглядывал, — вся комната шарахалась— а он за подоконником, как
чёрная ночная птица, через решётку объявлял наказания: за то, что не спят, за то, что
разговаривают, за то, что пользуются запрещённым.
И вдруг — исчез Ткач навсегда. И пронёсся по лагерю слух (проверить точно мы его не
могли, но такие упорные слухи обычно верны), что он разоблачён как фашистский палач с
оккупированной территории, арестован и получил четвертную. Это было в 1952 году.
Как случилось, однако, что фашистский палач (никак не долее чем трёхлетний) семь
лет после войны был на лучшем счету в МВД?

* * *

«Конвой открывает огонь без предупреждения!» В этом заклинании— весь особый
статут конвоя, его власти над нами по ту сторону закона.
Говоря «конвой», мы употребляем бытовое слово Архипелага: ещё говорили (в ИТЛ
даже чаще) — Вохра или просто «охра». По–учёному же они назывались Военизированная
Стрелковая Охрана МВД, и «конвой» был только одной из возможных служб Вохры, наряду
со службой «в карауле», «на зоне», «на оцеплении» и «в дивизионе».
Служба конвоя, когда и войны нет, — как фронтовая. Конвою не страшны никакие
разбирательства, и объяснений ему давать не придётся. Всякий стрелявший прав. Всякий
убитый виноват, что хотел бежать или переступил черту.
Вот два убийства на лагпункте Ортау (а на число лагпунктов умножайте). Стрелок вёл
подконвойную группу, бесконвойный подошёл к своей девушке, идущей в группе, пошёл
рядом. «Отойди!» — «А тебе жалко?» Выстрел. Убит. Комедия суда, стрелок оправдан:
оскорблён при исполнении служебных обязанностей.
К другому стрелку, на вахте, подбежал зэк с обходным листком (завтра ему
освобождаться), попросил: «Пусти, я в прачечную (за зону) сбегаю, мигом!» — «Нельзя». —
«Так завтра же я буду вольный, дурак!» Застрелил. И даже не судили.
А в пылу работы как легко заключённому не заметить этих затёсов на деревьях,
которые и есть воображаемый пунктир, лесное оцепление вместо колючей проволоки. Вот
Соловьёв (бывший армейский лейтенант) повалил ель и, пятясь, очищает её от сучьев. Он
видит только своё поваленное дерево. А конвоир, «тоншаевский волк», прищурился и ждёт,
он не окликнет зэка — «поберегись!». Он ждёт— и вот Соловьёв, не замечая, переступил
зону, продолжая пятиться вдоль ствола. Выстрел! Разрывная пуля, и разворочено лёгкое.
Соловьёв убит, а «тоншаевскому волку»— 100 рублей премия. («Тоншаевские волки» — это
близ Буреполома местные жители Тоншаевского района, которые все поступали в Вохру—во
время войны, чтоб от дома ближе и на фронт не идти.)
Эта беспрекословность отношений между конвоем и заключёнными, постоянное право
охраны употребить пулю вместо слова— не может остаться без влияния на характер
вохровских офицеров и самих вохровцев. Жизнь заключённых отдаётся в их власть хотя не
на полные сутки, но зато уже сполна и доглубо–ка. Туземцы для них— никак не люди, это
какие–то движущиеся ленивые чучела, которых довёл их рок считать, да побыстрее прогнать
на работу и с работы, да на работе держать погуще.