Page 555 - Архипелаг ГУЛаг

они у него никогда не убегали. Они мне говорили: «Вот если бы все конвойные были такие,
как твой папа». Он знал, что много людей сидит невинных, и всегда возмущался, но только
дома— во взводе сказать так было нельзя, за это судили». По окончании войны он сразу
демобилизовался.
Но и по Самшелю нельзя верстать Вохру военного времени. Доказывает это
дальнейшая судьба его: уже в 1947 он был по 58–й посажен и сам! В 1950 в присмертном
состоянии сактирован и через 5 месяцев дома умер.
После войны эта разболтанная охрана ещё оставалась год–два, и как–то повелось, что
многие вохровцы стали о своей службе тоже говорить «срок»: «Вот когда срок кончу». Они
понимали позорность своей службы, о которой соседям и то не расскажешь. В том же Ортау
один стрелок нарочно украл предмет из КВЧ, был разжалован, судим и тут же
амнистирован, — и стрелки завидовали ему: вот додумался! молодец!
Наталья Столярова вспоминает стрелка, который задержал её в начале побега — и
скрыл её попытку, она не была наказана. Ещё один застрелился от любви к зэчке,
отправленной на этап. До введения подлинных строгостей на женских лагпунктах между
женщинами и конвоирами частенько возникали дружелюбные, добрые, а то и сердечные
отношения. Даже наше великое государство не управлялось повсюду подавить добро и
любовь.
Молодые пополнения послевоенных лет тоже не сразу стали такими, как хотел ГУЛАГ.
Когда в ныроблагской стрелковой охране бунтовал Владилен Задорный (о нём ещё будет), то
сверстники–сослуживцы относились к его сопротивлению очень сочувственно.
Особую полосу в истории лагерной охраны составляет самоохрана. Ещё ведь в первые
послереволюционные годы было провозглашено, что самоокарауливание есть обязанность
советских заключённых. Не без успеха это было применено на Соловках, очень широко на
Беломорканале и на Волгоканале: всякий социально–близкий, не желавший катать тачку, мог
взять винтовку против своих товарищей.
Не будем утверждать, что это был специальный дьявольский расчет на моральное
разложение народа. Как всегда в нашей полувековой советской истории, высокая
коммунистическая теория и ползучая моральная низость естественно переплетались, легко
обращаясь друг в друга. Но из рассказов старых зэков известно, что самоохранники были
жестоки к своим братьям, тянулись выслужиться, удержаться в собачьей должности, иногда
и сводили старые счёты выстрелом наповал.
Нет, скажите: чему дурному нельзя научить народ? людей? человечество?
Да это и в юридической литературе отмечено: «во многих случаях лишённые свободы
выполняют свои обязанности по охране колонии и поддержанию порядка лучше, чем
штатные надзиратели» 366 .
Эта цитата— из 30–х годов, а Задорный подтверждает и о конце 40–х: самоохранники
были озлоблены к своим товарищам, ловили формальный повод и застреливали. Причём в
Парме, штрафной командировке Ныроблага, сидела только Пятьдесят Восьмая, и самоохрана
была из Пятьдесят Восьмой! Политические…
Рассказывает Владилен о таком самоохраннике — Кузьме, бывшем шофёре, молодом
парне лет двадцати с небольшим. В 1949 он получил десятку по 58–10. Как жить? Другого
пути не нашёл. В 1952 Владилен уже застал его самоохранником. Положение мучило его, он
говорил, что не выдержит этой ноши— винтовки; идя в конвой, часто не заряжал её. Ночами
плакал, называя себя шкурой продажной, и даже хотел застрелиться. У него был высокий
лоб, нервное лицо. Он любил стихи и уходил с Владиленом читать их в тайгу. А потом опять
за винтовку…
И такого знал он самоохранника, как Александр Лунин, уже пожилой, седые волосы
венчиком около лба, располагающая добрая улыбка. На войне он был пехотный лейтенант,

366 От тюрем к воспитательным учреждениям, с. 141.