Page 558 - Архипелаг ГУЛаг

Эти вольняшки второго разряда, простые работяги, как и зэки, тотчас и запросто
сдруживались с нами и делали всё, что запрещалось лагерным режимом и уголовным
законом: охотно бросали письма зэков в «вольные» почтовые ящики посёлка; носильные
вещи, замотанные зэками в лагере, продавали на вольной толкучке, вырученные за то деньги
брали себе, а зэкам несли чего–нибудь пожрать, вместе с зэками разворовывали также и
производство; вносили или ввозили в производственную зону водку. (При строгом осмотре
на вахте — пузырьки с засмоленными горлышками спускали в бензобаки автомашин. Если
вахтёры находили и там, — то всё же никакого рапорта начальству не следовало:
комсомольцы–охранники вместо того предпочитали трофейную водку выпить сами.)
А там, где можно было работу заключённых записать на вольных (не брезговали и на
самих себя записывать десятники и мастера), — это делалось непременно: ведь работа,
записанная на заключённого, — пропащая, за неё денег не заплатят, а дадут пайку хлеба. Так
в некарточные времена был смысл закрыть наряд зэку лишь кое–как, чтоб неприятностей не
было, а работу переписать на вольного. Получив за неё деньги, вольняшка и сам ел–пил, и
зэков своих подкармливал.
Большая выгода работать в прилагерном мире видна была и на вольняшках московских
лагерей. У нас на Калужской заставе в 1946 было двое вольных каменщиков, один штукатур,
один маляр. Они числились на нашей стройке, работать же почти не работали, потому что не
могло им строительство выписать больших денег: надбавок здесь не было, и объёмы были
все меряные: оштукатурка одного квадратного метра стоила 32 копейки, и никак невозможно
оценить метр по полтиннику или записать метров в три раза больше, чем есть их в комнате.
Но, во–первых, наши вольняшки потаскивали со строительства цемент, краски, олифу и
стекло, а во–вторых, хорошо отдыхали свой 8–часовой рабочий день, вечером же и по
воскресеньям бросались на главную работу— левую, частную, и тут–то добирали своё. За
такой же квадратный метр стены тот же штукатур брал с частного человека уже не 32
копейки, а червонец, и в вечер зарабатывал двести рублей.
Говорил ведь Прохоров: «деньги— они двухэтажные теперь». Какой западный человек
может понять «двухэтажные деньги»? Токарь в войну получал за вычетами 800 рублей в
месяц, а хлеб на рынке стоил 140 рублей. Значит, он за месяц не дорабатывал к карточному
пайку и хлеба— то есть он не мог на всю семью принести двести граммов в день! А между
тем— жил… С открытой наглостью платили рабочим нереальную зарплату и предоставляли
изыскивать «второй этаж». И тот, кто платил нашему штукатуру бешеные деньги за вечер,
тоже в чём–то и где–то добирал свой «второй этаж». Так торжествовала социалистическая
система, да только на бумаге. Прежняя— живучая, гибкая— не умирала ни от проклятий, ни
от прокурорских преследований.
Так, в общем, отношения зэков с вольняшками нельзя назвать враждебными, а скорее
дружественными. К тому ж эти потерянные, полупьяные, разорённые люди живей
прислушивались к чужому горю, были способны внять беде посаженного и
несправедливости его посадки. На что по должности закрывали глаза офицеры, надзор и
охрана, на то открыты были глаза непредвзятого человека.
Сложней были отношения зэков с десятниками и мастерами цехов. Как «командиры
производства» они поставлены были давить заключённых и погонять. Но с них спрашивали
и ход самого производства, а его не всегда можно было вести в прямой вражде с зэками: не
всё достигается палкой и голодом, что–то надо и по доброму согласию, и по склонности, и
по догадке. Только те десятники были успешливы, кто ладил с бригадирами и лучшими
мастерами из заключённых. Сами–то десятники бывали мало того что пьяницы, что
расслаблены и отравлены постоянным использованием рабского труда, но и неграмотны,
совсем не знали своего производства или знали дурно и оттого ещё сильней зависели от
бригадиров.
И как же интересно тут сплетались иногда русские судьбы! Вот пришёл перед
праздником напьянё плотницкий десятник
Фёдор Иванович Муравлёв и бригадиру маляров Синебрюхову, отличному мастеру