Page 560 - Архипелаг ГУЛаг

никогда не щадил ни сил их, ни желудка, ни тем более самолюбия. Длинноносый,
длинноногий, в жёлтых американских полуботинках, полученных через ЮНРРА для
нуждающихся советских граждан, он вечно носился по этажам строительства, зная, что
иначе во всех его углах и закоулках ленивые грязные существа зэ–ка зэ–ка будут сидеть,
лежать, греться, искать вшей и даже совокупляться, несмотря на разгар короткого
десятичасового рабочего дня, а бригадиры будут толпиться в нормировочной и писать в
нарядах тухту.
И изо всех десятников на одного только он полагался отчасти — на Фёдора
Васильевича Горшкова. Это был щуплый старичок с растопыренными седыми усами. Он в
строительстве тонко разбирался, знал и свою работу, и смежную, а главное необычное среди
вольняшек его свойство было то, что он был искренне заинтересован в исходе строительства:
не карманно, как Буслов (вычтут или премируют? выругают или похвалят?), а внутренне, как
если б строил всё огромное здание для себя и хотел получше. Пил он тоже осторожно, не
теряя из виду стройки. Но был в нём и крупный недостаток: не прилажен он был к
Архипелагу, не привык держать заключённых в страхе. Он тоже любил ходить по
строительству и доглядывать своими глазами сам, однако он не носился, как Буслов, не
настигал, кто там обманывает, а любил посидеть с плотниками на балках, с каменщиками на
кладке, со штукатурами у растворного ящика и потолковать. Иногда угощал заключённых
конфетами— это диковинно было нам. От одной работы он никак не мог отстать и в
старости — от резки стекла. Всегда у него в кармане был свой алмаз, и если только при нём
резали стекло, он тотчас начинал гудеть, что режут не как надо, отталкивал стекольщиков и
резал сам. Уехал Буслов на месяц в Сочи — Фёдор Васильевич его заменял, но наотрез
отказался сесть в его кабинет, оставался в общей комнате десятников.
Всю зиму ходил Горшков в старорусской короткой поддёвке. Воротник её оплешивел, а
материал верха держался замечательно. Разговорились об этой поддёвке, что носит её
Горшков уже тридцать второй год не снимая, а до этого ещё сколько–то лет его отец надевал
по праздникам, — и так выяснилось, что отец его Василий Горшков был казённый десятник.
Вот тогда и понятно стало, отчего Фёдор Васильевич так любит камень, дерево, стекло и
краску: с малолетства он и вырос на постройках. Но хоть десятники тогда назывались
казёнными, а сейчас так не называются — казёнными–то они стали именно теперь, а раньше
это были— артисты.
Фёдор Васильевич и сейчас похваливал старый порядок:
— Что теперь прораб? Он же копейки не может переложить из статьи в статью. А
раньше придёт подрядчик к рабочим в субботу: «Ну, ребята, до бани или после?» Мол,
«после, после, дядя!» «Ну, нате вам деньги на баню, а оттуда в такой–то трактир». Ребята из
бани валят гурьбой, а уж он их в трактире ждёт с водкой, закуской, самоваром…
Попробуй–ка в понедельник поработать плохо.
Для нас теперь всё названо и всё известно: это была потогонная система, бессовестная
эксплуатация, игра на низких инстинктах человека. И выпивка с закуской не стоила того, что
выжимали из рабочего на следующей неделе.
А пайка, сырая пайка, выбрасываемая равнодушными руками из окна хлеборезки, —
разве стоила больше?..

* * *

И вот все эти восемь разрядов вольных жителей варятся и толкутся на тесном
пространстве прилагерного пятачка: от лагеря до леса, от лагеря до болота, от лагеря до
рудника. Восемь разных категорий, разных рангов и классов— и всем им надо поместиться в
этом засмраженном тесном посёлке, все они друг другу «товарищи» и в одну школу
посылают детей.
Товарищи они такие, что, как святые в облаках, плавают надо всеми остальными
два–три здешних магната (в Экибасту–зе — Хишук и Карашук, директор и главный инженер