Page 561 - Архипелаг ГУЛаг

треста, нарочно не выдумаешь). А ниже, строго разделяясь, строго соблюдая перегородки,
следуют начальник лагеря, командир конвойного дивизиона, другие чины треста, и офицеры
лагеря, и офицеры дивизиона, и где–то директор ОРСа, и где–то директор школы (но не
учителя). Чем выше, тем ревнивее соблюдаются эти перегородки, тем больше значения
имеет, какая баба к какой может пойти полузгать семячки (они не княгини, они не графини,
так тем оглядчивей они следят, чтобы не уронить своего положения). О, обречённость жить в
этом узком мире вдали от других чистопоставленных семей, но живущих в удобных
просторных городах. Здесь все вас знают, и вы не можете просто пойти в кино, чтобы себя не
уронить, и уж, конечно, не пойдёте в магазин (тем более что лучшее и свежее вам принесут
домой). Даже и поросёнка своего держать как будто неприлично: ведь унизительно жене
такого–то кормить его из собственных рук. (Вот почему нужна прислуга из лагеря.) И в
нескольких палатах поселковой больницы как трудно отделиться от драни и дряни и лежать
среди приличных соседей. И детей своих милых приходится посылать за одну парту с кем?
Но ниже эти разгородки быстро теряют свою резкость и значение, уже нет
придирчивых охотников следить за ними.
Ниже — разряды неизбежно смешиваются, встречаются, покупают–продают, бегут
занять очередь, ссорятся из–за профсоюзных ёлочных подарков, беспорядочною
перемежкою сидят в кино — и настоящие советские люди, и совсем недостойные этого
звания.
Духовные центры таких посёлков — главная Чайная в каком–нибудь догнивающем
бараке, близ которой выстраиваются грузовики и откуда воющие песни, рыгающие и
заплетающие ногами пьяные разбредаются по всему посёлку; и среди таких же луж и месива
грязи второй духовный центр— Клуб, заплёванный семячками, затоптанный сапогами, с
засиженной мухами стенгазетой прошлого года, постоянно бубнящим динамиком над
дверью, с матерщиной на танцах и поножовщиной после киносеанса. Стиль здешних мест —
«не ходи поздно», и, идя с девушкой на танцы, самое верное дело — положить в перчатку
подкову. (Ну да и девушки тут такие, что от иной— семеро парней разбегутся.)
Этот клуб — надсада офицерскому сердцу. Естественно, что офицерам ходить на танцы
в такой сарай и среди такой публики— совершенно невозможно. Сюда ходят, получив
увольнительную, солдаты охраны. Но беда в том, что молодые бездетные офицерские жёны
тоже тянутся сюда, и без мужей. И получается так, что они танцуют с солдатами! — рядовые
солдаты обнимают спины офицерских жён, а как же завтра на службе ждать от них
беспрекословного подчинения? Ведь это выходит— на равную ногу, и никакая армия так не
устоит! Не в силах унять своих жён, чтоб не ходили на танцы, офицеры добиваются
запрещения ходить туда солдатам (уж пусть обнимают жён какие–нибудь грязные
вольняшки). Но так вносится трещина в стройное политвоспитание солдат: что мы все —
счастливые и равноправные граждане советского государства, а враги–де наши — за
проволокой.
Много таких сложных напряжений глубится в прилагер–ном мире, много противоречий
между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными
и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и
поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как
носящие форму МВД, претендуют быть выше простых вольных. А ещё обязательно есть
женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А ещё есть
женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда
знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: «Иди ко мне! У меня угол
есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!»
А ещё есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум и свои стукачи, и
мотают жилы: кто это принимает письма от зэков, и кто это продавал лагерное
обмундирование за углом барака.
И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного
мира ощущение Закона и барачной комнаты своей — как Крепости. У одних паспорт