Page 581 - Архипелаг ГУЛаг

гигант стал иссыхать. Тюрьма была действительно нужна ему, как ливень засухе.
Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом
выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать. Я— достаточно там посидел, я душу
там взрастил и говорю непреклонно:
— Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни!
(А из могил мне отвечают: — Хорошо тебе говорить, когда ты жив остался!)

Глава 2. ИЛИ РАСТЛЕНИЕ?

Но меня останавливают: вы не о том совсем! Вы опять сбились на тюрьму! А надо
говорить— о лагере.
Да я, кажется, и о лагере говорил. Ну хорошо, умолкну. Дам место встречным мыслям.
Многие лагерники мне возразят и скажут, что никакого «восхождения» они не заметили,
чушь, а растление — на каждом шагу.
Настойчивее и значительнее других (потому что у него это уже всё написано) возразит
Шаламов:
«В лагерной обстановке люди никогда не остаются людьми, лагеря не для этого
созданы».
«Все человеческие чувства—любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие,
жажда славы, честность — ушли от нас с мясом мускулов… У нас не было гордости,
самолюбия, а ревность и страсть казались марсианскими понятиями… Осталась только
злоба— самое долговечное человеческое чувство».
«Мы поняли, что правда и ложь— родные сестры».
«Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Если дружба между людьми
возникает— значит, условия недостаточно трудны. Если беда и нужда сплотили— значит,
они не крайние. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его с друзьями».
Только на одно различение здесь согласится Шаламов: восхождение, углубление,
развитие людей возможно в тюрьме. А
«…лагерь— отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего нужного,
полезного никто оттуда не вынесет. Заключённый обучается там лести, лганью, мелким и
большим подлостям… Возвращаясь домой, он видит, что не только не вырос за время лагеря,
но интересы его стали бедными, грубыми».
Ещё считает Шаламов признаком угнетения и растления человека в лагере то, что он
«долгие годы живёт чужой волей, чужим умом». Но, во–первых, то же самое можно сказать
и о многих вольных (не считая простора для деятельности в мелочах, которая есть и у
заключённых); во–вторых же, вынужденно–фаталистический характер, вырабатываемый в
туземце Архипелага его незнанием судьбы и неспособностью влиять на неё, скорее
облагораживает его, освобождает от суетных метаний.
С различением таким согласна и Е. Гинзбург: «тюрьма возвышала людей, лагерь
растлевал».
Да и как же тут возразить?
В тюрьме (в одиночке, да и не в одиночке) человек поставлен в противостояние со
своим горем. Это горе— гора, но он должен вместить его в себя, освоиться с ним и
переработать его в себе, а себя в нём. Это — высшая моральная работа, это всех и всегда

возвышало 380 . Поединок с годами и стенами— моральная работа и путь к возвышению
(коли ты его одолеешь). Если годы эти ты разделяешь с товарищем, то не надо тебе умереть
для его жизни, и ему не надо умереть, чтобы ты выжил. Есть путь у вас вступить не в борьбу,
а в поддержку и обогащение.

380 И как интереснеют люди в тюрьме! Знаю людей уныло скучных с тех пор, как их выпустили на волю, —
но в тюрьме оторваться было нельзя от бесед с ними.