Page 584 - Архипелаг ГУЛаг

— Да что ты, батюшка, спрашиваешь? Там же написано, я всех не помню. — (У неё —
букет из пунктов 58–й.)
— Срок!
Вздыхает тётя Дуся. Она не потому так сбивчиво отвечает, чтоб досадить конвою. Она
простодушно задумывается над этим вопросом: срок? Да разве людям дано знать сроки?..
— Какой срок!.. Пока Бог грехи отпустит— потоль и сидеть буду.
— Дура ты дура! — смеётся конвой. — Пятнадцать лет тебе, и все отсидишь, ещё,
может, и больше.
Но проходит два с половиной года её срока, никуда она не пишет— и вдруг бумажка:
освободить!
Как не позавидовать этим людям? Разве обстановка к ним благоприятнее? Едва ли!
Известно, что «монашек» только и держали с проститутками и блатными на штрафных
ОЛПах. А между тем кто из верующих— растлился? Умирали— да, но— не растлились?
А как объяснить, что некоторые шаткие люди именно в лагере обратились к вере,
укрепились ею и выжили нерастленными?
И многие ещё, разрозненные и незаметные, переживают свой урочный поворот и не
ошибаются в выборе. Те, кто успевают заметить, что не им одним худо, — но рядом ещё
хуже, ещё тяжелей.
А все, кто под угрозой штрафной зоны и нового срока— отказались стать стукачами?
Как вообще объяснить Григория Ивановича Григорьева, почвоведа? Учёный,
добровольно пошёл в 1941 году в народное ополчение, дальше известно— плен под
Вязьмою. Весь плен немецкий провёл в лагере. Дальше известно — посажен у нас. Десятка.
Я познакомился с ним зимою на общих работах в Эки–бастузе. Прямота так и светилась из
его крупных спокойных глаз, какая–то несгибаемая прямота. Этот человек никогда не умел
духовно гнуться — и в лагере не согнулся, хотя из десяти лет только два работал по
специальности и почти весь срок не получал посылок. Со всех сторон в него внедряли
лагерную философию, лагерное тление, но он не способился усвоить. В кемеровских лагерях
(Антибесс) его напорно вербовал опер. Григорьев ответил вполне откровенно: «Мне
противно с вами разговаривать. Найдётся у вас много охотников и без меня». — «На
карачках приползёшь, сволочь!» — «Да лучше на первом суку повешусь». И послан был на
штрафной. Вынес там полгода. — Да что, он делал ошибки ещё более непростительные:
попав на сельхозкомандировку, он отказался от предложенного (как почвоведу)
бригадирства! — с усердием же полол и косил. Да ещё глупей: в Экибастузе на каменном
карьере он отказался быть учётчиком — лишь по той причине, что пришлось бы для работяг
приписывать тухту, за которую потом, очнувшись, будет расплачиваться (да ещё будет ли?)
вечно пьяный вольный десятник. И пошёл ломать камень! Чудовищная неестественная его
честность была такова, что, ходя с бригадой овощехранилища на переработку картошки, —
он не воровал её там, хотя все воровали. Будучи устроен в привилегированной бригаде
мехмастерских у приборов насосной станции, — покинул это место лишь потому, что
отказался стирать носки вольному холостому прорабу Трейвишу. (Уговаривали бригадники:
да не всё ли равно тебе, какую работу делать? Нет, оказывается, не всё равно.) Сколько раз
избирал он худший и тяжёлый жребий, только бы не искривиться душой, — и не искривился
ничуть, я этому свидетель. Больше того: по удивительному влиянию светлого непорочного
духа человека на его тело (теперь в такое влияние совсем не верят, не понимают) —
организм уже немолодого (близ 50 лет) Григория Ивановича в лагере укреплялся: у него
совсем исчез прежний суставной ревматизм, а после перенесенного тифа он стал особенно
здоров: зимой ходил в бумажных мешках, проделывая в них дырки для головы и рук, — и не
простужался!
Так не вернее ли будет сказать, что никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть
устоявшееся ядро, а не та жалкая идеология «человек создан для счастья», выбиваемая
первым ударом нарядчикова дрына?
Растлеваются в лагере те, кто до лагеря не обогащен был никакой нравственностью,