Page 582 - Архипелаг ГУЛаг

А в лагере этого пути, кажется, у вас и нет. Хлеб не роздан равномерно кусочками, а
брошен в свалку— хватай! сбивай соседей и рви у них! Хлеба выдано столько, чтоб на
каждого выжившего приходился умерший или двое. Хлеб подвешен на сосне— свали её.
Хлеб заложен в шахте— полезай да добудь. Думать ли тебе о своём горе, о прошлом и
будущем, о человечестве и о Боге? Твоя голова занята суетными расчётами, сейчас
заслоняющими тебе небо, завтра— уже не стоящими ничего. Ты ненавидишь труд— он твой
главный враг. Ты ненавидишь окружающих— твоих соперников по жизни и смерти 381 . Ты
исходишь от напряжённой зависти и тревоги, что где–то сейчас за спиною делят тот хлеб,
что мог достаться тебе, где–то за стеною вылавливают из котла ту картофелину, которая
могла попасть в твою миску.
Лагерная жизнь устроена так, что зависть со всех сторон клюёт душу, даже и самую
защищенную от неё. Зависть распространяется и на сроки, и на самую свободу. Вот в 45–м
году мы, Пятьдесят Восьмая, провожаем за ворота бытовиков (по сталинской амнистии). Что
мы испытываем к ним? Радость за них, что идут домой? Нет, зависть, ибо несправедливо их
освобождать, а нас держать. Вот В. Власов, получивший двадцатку, первые 10 лет сидит
спокойно— ибо кто же не сидит 10 лет? Но в 1947–48 многие начинают освобождаться— и
он завидует, нервничает, изводится: как же он–то получил 20? как обидно эту вторую
десятку сидеть. (Не спросил я его, но предполагаю: а стали те возвращаться в лагерь
повторниками, ведь он должен был — успокоиться?) А вот в 1955–56 годах массово
освобождается Пятьдесят Восьмая, а бытовики остаются в лагере. Что они испытывают?
Ощущение справедливости, что многострадальная Статья после сорока лет непрерывных
гонений наконец помилована? Нет, повсеместную зависть (я много писем таких получил в
1963 году): освободили «врагов, которые не нам, уголовникам, чета», а мы — сидим? за
что?..
Ещё ты постоянно сжат страхом: утерять и тот жалкий уровень, на котором ты
держишься, утерять твою ещё не самую тяжёлую работу, загреметь на этап, попасть в зону
усиленного режима. А ещё тебя бьют, если ты слабее всех, или ты бьёшь того, кто слабее
тебя. Это ли не растление? «Душевным лишаем» называет старый лагерник А. Рубайло это
быстрое за–паршивленье человека под внешним давлением.
В этих злобных чувствах и напряжённых мелочных расчётах— когда же и на чём тебе
возвышаться?
Чехов ещё и до наших ИТЛ разглядел и назвал растление на Сахалине. Он пишет
верно: пороки арестантов— от их подневольности, порабощения, страха и постоянного
голода. Пороки эти: лживость, лукавство, трусость, малодушие, наушничество, воровство.
Опыт показал каторжному, что в борьбе за существование обман — самое надёжное
средство.
Не десятерицею ли всё это и у нас?.. Так впору не возражать, не защищать мнимое
какое–то лагерное «возвышение», а описать сотни, тысячи случаев подлинного растления.
Приводить примеры, как никто не может устоять против лагерной философии, выраженной
джезказганским Яшкой–нарядчиком: «чем больше делаешь людям гадости, тем больше тебя
будут уважать». Рассказать, как недавние солдаты–фронтовики (Крас–лаг, 1942 год), лишь
чуть заглотнув блатного воздуха, потянулись и сами жучковатъ— литовцев прихватывать, и
на их продуктах и вещах поправляться самим, а вы хоть пропадите, зелёные! Как начинали
хилятъ за вора некоторые власовцы, убедясь, что только так в лагере и проживёшь. О том
доценте литературы, который стал блатным паханом. Удивиться, как заразлива эта лагерная
идеология — на примере Чульпенёва. Чульпенёв выдержал семь лет общего лесоповала, стал
знаменитым лесорубом, но попал в больницу со сломанной ногой, а после неё предложили
ему поработать нарядчиком. Никакой в этом не было ему необходимости, два с половиной

381 П. Якубович: «Почти каждый каторжанин не любит каждого». А ведь там не было соперничества на
выживание.