Page 583 - Архипелаг ГУЛаг

оставшихся года он уже уверенно мог дотянуть лесорубом, начальство с ним носилось — но
как уклониться от соблазна? ведь по лагерной философии «дают— бери!». И Чульпенёв идёт
в нарядчики — всего–то на шесть месяцев, самых беспокойных, тёмных, тревожных в своём
сроке. (И вот срок миновал давно, и о соснах он рассказывает с простодушной улыбкой, —
но камень на сердце лежит, как умер от его довода двухметровый латыш, капитан дальнего
плавания, — да он ли один?..)
До какого «душевного лишая» можно довести лагерников сознательным
науськиванием друг на друга! В Унжлаге в 1950 уже тронутая в рассудке Моисеевайте (но
по–прежнему водимая конвоем на работу), не замечая оцепления, пошла «к маме». Её
схватили, у вахты привязали к столбу и объявили, что «за побег» весь лагерь лишается
ближайшего воскресенья (обычный приём). Так возвращавшиеся с работы бригады плевали в
привязанную, кто и бил: «Из–за тебя, сволочи, выходного не будет!» Моисеевайте блаженно
улыбалась.
А сколько растления вносит то демократическое и прогрессивное
«самоокарауливание», а по–нашему— самоохрана, ещё в 1918 году провозглашённое? Ведь
это— одно из главных русл лагерного растления: позвать арестанта в самоохрану. Ты— пал,
ты— наказан, ты— вырван из жизни, — но хочешь быть не на самом низу? Хочешь ещё над
кем–то выситься с винтовкой? над братом своим? На! держи! А побежит— стреляй! Мы тебя
даже товарищем будем звать, мы тебе — красноармейский паёк.
И — гордится. И — холопски сжимает ложе. И стреляет. И— строже ещё, чем
чисто–вольные охранники. (Как угадать: у властей — тут действительно курослепая вера в
«социальную самодеятельность»? Или ледяной презрительный расчёт на самые низкие
человеческие чувства?)
Да ведь не только самоохрана: и самонадзор, и самоугнетение — вплоть до
начальников ОЛПов все были из зэков в 30–е годы. И заведующий транспортом. И
заведующий производством. (А как же иначе, если 37 чекистов на 100 тысяч зэков
Беломорканала?) Да оперуполномоченные — и те были из зэков!! Дальше в
«самодеятельности» уже и идти некуда: сами над собой следствие вели! Сами против себя
стукачей заводили!
Да. Да. Но я этих бесчисленных случаев растления не стану рассматривать здесь.
Они— всем известны, их уже описывали и будут. Довольно с меня признать их. Это —
общее направление, это — закономерность.
Зачем о каждом доме повторять: а в мороз его выхолаживает. Удивительнее заметить,
что есть дома, которые и в мороз держат тепло.
Шаламов говорит: духовно обеднены все, кто сидел в лагерях. А я как вспомню или как
встречу бывшего зэка — так личность.
Шаламов и сам в другом месте пишет: ведь не стану же я доносить на других! ведь не
стану же я бригадиром, чтобы заставлять работать других.
А отчего это, Варлам Тихонович? Почему это вы вдруг не станете стукачом или
бригадиром, раз никто в лагере не может избежать этой наклонной горки растления? Раз
правда и ложь — родные сестры? Значит, за какой–то сук вы уцепились? В какой–то камень
вы упнулись— и дальше не поползли? Может, злоба всё–таки — не самое долговечное
чувство? Своей личностью и своими стихами не опровергаете ли вы собственную
концепцию?
А как сохраняются в лагере (уж мы прикасались не раз) истые религиозные люди? На
протяжении этой книги мы уже замечали их уверенное шествие через Архипелаг — какой–то
молчаливый крестный ход с невидимыми свечами. Как от пулемёта падают среди них— и
следующие заступают, и опять идут. Твёрдость, не виданная в XX веке! И как нисколько это
не картинно, без декламации. Вот какая–нибудь тётя Дуся Чмиль — круглолицая спокойная
совсем неграмотная старушка. Окликает конвой:
— Чмиль! Статьи!
Она мягко незлобливо отвечает: