Page 588 - Архипелаг ГУЛаг

меру моды — обмолвкой, вставленной фразой, довеском, оттенком, — и опять получается
ложь.
Это — не задача нашей книги, но попробуем коротко перечислить те признаки вольной
жизни, которые определялись соседством Архипелага или составляли единый с ним стиль.
Постоянный страх. Как уже видел читатель, ни 35–м, ни 37–м, ни 49–м годами не
исчерпаешь перечня наборов на Архипелаг. Наборы шли всегда. Как не бывает минуты, чтоб
не умирали и не рождались, так не было и минуты, чтобы не арестовывали. Иногда это
подступало близко к человеку, иногда было где–то подальше, иногда человек себя
обманывал, что ему ничего не грозит, иногда он сам выходил в палачи, и так угроза
ослабевала, — но любой взрослый житель этой страны от колхозника до члена Политбюро
всегда знал, чтонеосторожное слово или движение — и он безвозвратно летит в бездну.
Как на Архипелаге под каждым придурком — пропасть (и гибель) общих работ, так и в
стране под каждым жителем — пропасть (и гибель) Архипелага. По видимости страна много
больше своего Архипелага—но вся она, и все её жители как бы призрачно висят над его
распяленным зевом.
Страх— не всегда страх перед арестом. Тут были ступени промежуточные: чистка,
проверка, заполнение анкеты — по распорядку или внеочередное, увольнение с работы,
лишение прописки, высылка или ссылка 382 . Анкеты так подробно и пытливо были
составлены, что более половины жителей ощущали себя виновными и постоянно мучились
подступающими сроками заполнения их. Составив однажды ложную повесть своей жизни,
люди старались потом не запутаться в ней. Но опасность могла грянуть неожиданно: сын
кадыйского Власова Игорь постоянно писал, что отец его умер. Так он поступил уже в
военное училище. Вдруг его вызвали: в три дня представить справку, что отец твой умер.
Вот и представь!
Совокупный страх приводил к верному сознанию своего ничтожества и отсутствия
всякого права. В ноябре 1938 года Наташа Аничкова узнала, что любимый человек её
(незарегистрированный муж) посажен в Орле. Она поехала туда. Огромная площадь перед
тюрьмой была запружена телегами, на них— бабы в лаптях, шушунах и с передачами,
которые от них не принимали. Аничкова сунулась в окошко в страшной тюремной стене. —
Кто вы такая? — строго спросили её. Выслушали. — Так вот, товарищ москвичка; даю вам
один совет: уезжайте сегодня, потому что ночью за вами придупй — Иностранцу здесь всё
непонятно: почему вместо делового ответа на вопрос чекист дал непрошеный совет? какое
право он имел от свободной гражданки требовать немедленного выезда? и кто это придёт и
зачем? — Но какой советский гражданин солжёт, что ему непонятно или что случай
неправдоподобный? После такого совета опасёшься остаться в чужом городе.
Верно замечает Н.Я.Мандельштам: наша жизнь так пропиталась тюрьмою, что
многозначные слова «взяли», «посадили»,
«сидит», «выпустили», даже без текста, у нас каждый понимает только в одном смысле!
Ощущения беззаботности наши граждане не знали никогда.
Прикреплённость. Если б можно было легко менять своё место жительства, уезжать
оттуда, где тебе стало опасно, — и так отряхнуться от страха, освежиться! — люди вели бы
себя смелей, могли б и рисковать. Но долгие десятилетия мы были скованы тем порядком,
что никакой работающий не мог самовольно оставить работу. И ещё — пропиской все были
привязаны по местам. И ещё — жильём, которого не продашь, не сменишь, не наймёшь. И
оттого было смелостью безумной — протестовать там, где живёшь, или там, где работаешь.
Скрытность, недоверчивость. Эти чувства заменили прежнее открытое радушие,
гостеприимство (ещё не убитые и в 20–х годах). Эти чувства— естественная защита всякой
семьи и каждого человека, особенно потому, что никто никуда не может уволиться, уехать, и

382 Ещё такие малоизвестные формы, как: исключение из партии, снятие с работы и посылка в лагерь
вольнонаёмным. Так в 1938 был сослан Степан Григорьевич Ончул. Естественно, такие числились крайне
неблагонадёжными. Во время войны Ончула взяли в трудовой батальон, где он и умер.