Page 589 - Архипелаг ГУЛаг

каждая мелочь годами на прогля–де и на прослухе. Скрытность советского человека
нисколько не избыточна, она необходима, хотя иностранцу может порой показаться
сверхчеловеческой. Бывший царский офицер К.У. только потому уцелел, никогда не был
посажен, что, женясь, не сказал жене о своём прошлом. Был арестован брат его, Н.У., — так
жена арестованного, пользуясь тем, что они с Н.У. в момент ареста жили в разных городах,
скрыла его арест от своего отца и сестры — чтоб они не проговорились. Она предпочла
сказать им, и всем (и потом долго играть), что муж её бросил! Это — тайны одной семьи,
рассказанные теперь, через 30 лет. А какая городская семья не имела их?
В 1949 году у соученицы студента В.И. арестовали отца. В таких случаях все
отшатывались, и это считалось естественно, а В.И. не усторонился, открыто выразил
девушке сочувствие, искал, чем помочь. Перепуганная таким необычайным поведением,
девушка отвергла помощь и участие В.И., она соврала ему, что не верит в правдивость
своего арестованного отца, наверно, он всю жизнь скрывал свое преступление от семьи.
(Только в хрущёвское время разговорились: девушка решила тогда, что В.И. — либо стукач,
либо член антисоветской организации, ловящей недовольных.)
Это всеобщее взаимное недоверие углубляло братскую яму рабства. Начни кто–нибудь
смело открыто высказываться — все отшатывались: «Провокация!» Так обречён был на
одиночество и отчуждение всякий прорвавшийся искренний протест.
Всеобщее незнание. Таясь друг от друга и друг другу не веря, мы сами помогали
внедриться среди нас той абсолютной негласности, абсолютной дезинформации, которая
есть причина причин всего происшедшего — и миллионных посадок, и их массовых
одобрений. Ничего друг другу не сообщая, не вопя, не стеня и ничего друг от друга не
узнавая, мы отдались газетам и казённым ораторам. Каждый день нам подсовывали
что–нибудь разжигающее, вроде железнодорожного крушения (вредительского) где–нибудь
за 5 тысяч километров. А что надо было нам обязательно, что на нашей лестничной клетке
сегодня случилось, — нам неоткуда было узнать.
Как же стать гражданином, если ты ничего не знаешь об окружающей жизни? Только
сам захваченный капканом, с опозданием узнаёшь.
Стукачество, развитое умонепостижимо. Сотни тысяч оперативников в своих явных
кабинетах, и в безвинных комнатах казённых зданий, и на явочных квартирах, не щадя
бумаги и своего пустого времени, неутомимо вербовали и вызывали на сдачу донесений
такое количество стукачей, которое никак не могло быть им нужно для сбора информации.
Вербовали даже заведомо ненужных, не подходящих им людей, кто наверняка не
согласится, — например, верующую жену умершего в лагере баптистского пресвитера
Никитина. Всё же её по несколько часов держали на допросе на ногах, то арестовывали, то
переводили на заводе на худшую работу. — Одна из целей такой обильной вербовки была,
очевидно: сделать так, чтобы каждый подданный чувствовал на себе дыхание
осведомительных труб. Чтобы в каждой компании, в каждой рабочей комнате, в каждой
квартире или был бы стукач, или все бы опасались, что он есть.
Я выскажу поверхностное оценочное предположение: из четырёх–пяти городских
жителей одному непременно хоть один раз за его жизнь да предложили стать стукачом. А
то — и гуще. В новейшее время я делал проверки и среди арестантских компаний, и среди
извечных вольняшек: кого, когда и как вербовали. И так оказывалось, что из нескольких
человек за столом всем в своё время предлагали!
Н.Я. Мандельштам правильно заключает: кроме цели ослабить связь между людьми тут
была и другая — поддавшиеся на вербовку, стыдясь общественного разоблачения, будут
заинтересованы в незыблемости режима.
Скрытность пустила холодные щупальцы по всему народу — она проникла между
сослуживцами, между старыми друзьями, между студентами, между солдатами, между
соседями, между подрастающими детьми — и даже в приёмной НКВД между жёнами,
принесшими передачи.
Предательство как форма существования. При многолетнем постоянном страхе за себя