Page 591 - Архипелаг ГУЛаг

Тухачевского (впрочем, и тот сделал бы так же). Расстреляли Тухачевского— снесли голову
и Блюхеру. Или прославленные профессора медицины Виноградов и Шерешевский. Мы
помним, как пали они жертвой злодейского оговора в 1952 году, — но не менее же
злодейский оговор на собратьев своих Плетнёва и Левина они подписали в 1936.
(Венценосец тренировался в сюжете и на душах…)
Люди жили в поле предательства— и лучшие доводы шли на оправдание его. В 1937
году одна супружеская пара ждала ареста— из–за того, что жена приехала из Польши. И
согласились они так: не дожидаясь этого ареста, муж донёс на жену! Её арестовали, а он
«очистился» в глазах НКВД и остался на свободе. — Всё в том же достославном году старый
политкаторжанин Адольф Добровольский, уходя в тюрьму, произнёс своей единственной
любимой дочери Изабелле: «Мы отдали жизнь за советскую власть — и пусть никто не
воспользуется твоей обидой. Поступай в комсомол!» По суду Добровольскому не запретили
переписку, но комсомол потребовал, чтобы дочь не вела её, — ив духе отцовского
напутствия дочь отреклась от отца.
Сколько было тогда этих отреченийі — то публичных, то печатных: «Я, имярек, с
такого–то числа отрекаюсь от отца и матери как от врагов советского народа». Этим
покупалась жизнь.
Тем, кто не жил в то время (или сейчас не живёт в Китае), почти невозможно понять и
простить. В средних человеческих обществах человек проживает свои 60 лет, никогда не
попадая в клещи такого выбора, и сам он уверен в своей добропорядочности, и те, кто
держат речь на его могиле. Человек уходит из жизни, так и не узнав, в какой колодец зла
можно сорваться.
Массовая парша душ охватывает общество не мгновенно. Ещё все 20–е годы и начало
30–х многие люди у нас сохраняли душу и представления общества прежнего: помочь в беде,
заступиться за бедствующих. Ещё и в 1933 году Николай Вавилов и Мейстер открыто
хлопотали за всех посаженных ВИР'овцев. Есть какой–то минимально необходимый срок
растления, раньше которого не справляется с народом великий Аппарат. Срок определяется
и возрастом ещё не состарившихся упрямцев. Для России оказалось нужным 20 лет. Когда
Прибалтику в 1949 году постигли массовые посадки, — для их растления прошло всего
около 5–6 лет, мало, и там семьи, пострадавшие от власти, встречали со всех сторон
поддержку. (Впрочем, была и дополнительная причина, укреплявшая сопротивление
прибалтов: социальные гонения выглядели как национальное угнетение, а в этом случае
люди всегда твёрже стоят на своём.)
Оценивая 1937 год для Архипелага, мы обошли его высшей короной. Но здесь, для
воли, — этой коррозийной короной предательства мы должны его увенчать: можно признать,
что именно этот год сломил душу нашей воли и залил её массовым растлением.
Но даже это не было концом нашего общества! (Как мы видим теперь, конец вообще
никогда не наступил — живая ниточка России дожила, дотянулась до лучших времён, до
1956, а теперь уж тем более не умрёт.) Сопротивление не выказалось въявь, оно не окрасило
эпохи всеобщего падения, но невидимыми тёплыми жилками билось, билось, билось, билось.
В это страшное время, когда в смятенном одиночестве сжигались дорогие фотографии,
дорогие письма и дневники, когда каждая пожелтевшая бумажка в семейном шкафу вдруг
расцветала огненным папоротником гибели и сама порывалась кинуться в печь, какое
мужество требовалось, чтобы тысячи и тысячи ночей не сжечь, сберечь архивы осуждённых
(как Флоренского) или заведомо упречных (как философа Фёдорова)! А какой подпольной
антисоветской жгучей крамолой должна была казаться повесть Лидии Чуковской «Софья
Петровна». Её сохранил Исидор Гликин. В блокадном Ленинграде, чувствуя приближение
смерти, он побрёл через весь город отнести её к сестре и так спасти.
Каждый поступок противодействия власти требовал мужества, не соразмерного с
величиной поступка. Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине
приютить сироту врага народа, — однако сколько же детей таких взяли, спасли (сами–то
дети пусть расскажут). И тайная помощь семьям — была. И кто–то же подменял жену