Page 721 - Архипелаг ГУЛаг

Теперь убийства зачередили чаще, чем побеги в их лучшую пору. Они совершались
уверенно и анонимно: никто не шёл сдаваться с окровавленным ножом; и себя и нож
приберегали для другого дела. В излюбленное время — в пять часов утра, когда бараки
отпирались одинокими надзирателями, шедшими отпирать дальше, а заключённые ещё
почти все спали, — мстители в масках тихо входили в намеченную секцию, подходили к
намеченной вагонке и неотклонимо убивали уже проснувшегося и дико вопящего или даже
не проснувшегося предателя. Проверив, что он мёртв, уходили деловито.
Они были в масках, и номеров их не было видно — спороты или покрыты. Но если
соседи убитого и признали их по фигурам, — они не только не спешили заявить об этом
сами, но даже на допросах, но даже перед угрозами кумовьёв теперь не сдавались, а
твердили: нет, нет, не знаю, не видел. И это не была уже просто древняя истина, усвоенная
всеми угнетёнными: «незнайка на печи сидит, а знайку на верёвочке ведут», — это было
спасение самого себя! Потому что назвавший был бы убит в следующие пять часов утра и
благоволение оперуполномоченного ему ничуть бы не помогло.
И вот убийства (хотя их не произошло пока и десятка) стали нормой, стали обычным
явлением. Заключённые шли умываться, получали утренние пайки, спрашивали: сегодня
кого–нибудь убили? В этом жутком спорте ушам заключённых слышался подземный гонг
справедливости.
Это делалось совершенно подпольно. Кто–то (признанный за авторитет) где–то
кому–то только называл: вот этого\ Не его была забота, кто будет убивать, какого числа, где
возьмут ножи. А боевики, чья это была забота, не знали судьи, чей приговор им надо было
выполнить.
И надо признать — при документальной неподтверждённое™ стукачей, — что
неконституированный, незаконный и невидимый этот суд судил куда метче, насколько с
меньшими ошибками, чем все знакомые нам трибуналы, тройки, военные коллегии и ОСО.
Рубиловка, как называли её у нас, пошла так безотказно, что захватила уже и день,
стала почти публичной. Одного маленького конопатого «старшего барака», бывшего
крупного ростовского энкаведешника, известную гниду, убили в воскресенье днём в
«парашной» комнате. Нравы так ожесточились, что туда повалили толпой — смотреть труп в
крови.
Затем в погоне за предателем, продавшим подкоп под зону из режимки–барака–8
(спохватившееся начальство согнало туда главных дубовцев, но рубиловка уже отлично шла
и без них), мстители побежали с ножами средь бела дня по зоне, а стукач от них— в штабной
барак, за ним и они, он — в кабинет начальника лаготделения жирного майора
Максименко, — и они туда же. В это время лагерный парикмахер брил майора в его кресле.
Майор был по лагерному уставу безоружен, так как в зону не полагается им носить оружия.
Увидев убийц с ножами, перепуганный майор вскочил из–под бритвы и взмолился, так
поняв, что будут сейчас его резать. С облегчением он заметил, что режут у него на глазах
стукача. (На майора никто и не покушался. Установка начавшегося движения была: резать
только стукачей, а надзирателей и начальников не трогать.) Всё же майор выскочил в окно,
недобритый, в белой накидке, и побежал к вахте, отчаянно крича: «Вышка, стреляй! Вышка,
стреляй!» Но вышка не стреляла…
Был случай, когда стукача не дорезали, он вырвался и израненный убежал в больницу.
Там его оперировали, перевязали. Но если уж перепугался ножей майор, — разве могла
спасти стукача больница? Через два–три дня его дорезали на больничной койке…
На пять тысяч человек убито было с дюжину, — но с каждым ударом ножа
отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, оплетшие нас. Удивительный повеял
воздух! Внешне мы как будто по–прежнему были арестанты и в лагерной зоне, на самом
деле мы стали свободны— свободны, потому что впервые завею нашу жизнь, сколько мы её
помнили, мы стали открыто, вслух говорить всё, что думаем! Кто этого перехода не
испытал — тот и представить не может!
А стукачи — не стучали…