Page 751 - Архипелаг ГУЛаг

Хоздвор теперь был прочно занят карателями, пулемётчики там расставились. А 2–й
лагпункт (мобили сыграли свою увертюру, теперь вступили политические) соорудил против
хоздвора баррикаду. 2–й и 3–й лагпункты соединились проломом, и больше не было в них
надзирателей, не было власти МВД.
Но что случилось с теми, кто успел прорваться на женский лагпункт и теперь отрезан
был там? События перемахнули через то развязное презрение, с которым блатные оценивают
баб. Когда в хоздворе загремели выстрелы, то проломившиеся к женщинам оказались уже не
жадные добытчики, а—товарищи по судьбе. Женщины спрятали их. На поимку вошли
безоружные солдаты, потом — и вооружённые. Женщины мешали им искать и отбивались.
Солдаты били женщин кулаками и прикладами, таскали и в тюрьму (в жензоне была
предусмотрительно своя тюрьма), а в иных мужчин стреляли.
Испытывая недостаток карательного состава, командование ввело в женскую зону
«чернопогонников» — солдат строительного батальона, стоявшего в Кенгире. Однако
солдаты стройбата не стали выполнять несолдатского дела! — и пришлось их увести.
А между тем именно здесь, в женской зоне, было главное политическое оправдание,
которым перед своими высшими могли защититься каратели. Они вовсе не были простаками.
Прочли ли они где–нибудь такое или придумали, но в понедельник впустили в женскую зону
фотографов и двух–трёх своих верзил, переодетых в заключённых. Подставные морды стали
терзать женщин, а фотографы фотографировать. Вот от какого произвола защищая слабых
женщин, капитан Беляев вынужден был открыть огонь!
В утренние часы понедельника напряжённость сгустилась над баррикадой и
проломленными воротами хоздвора. В хоздворе лежали неубранные трупы. Пулемётчики
лежали за пулемётами, направленными на те же всё ворота. В освобождённых мужских
зонах ломали вагонки на оружие, делали щиты из досок, из матрасов. Через баррикаду
кричали палачам, а те отвечали. Что–то должно было сдвинуться, положение было
неустойчиво слишком. Зэки на баррикаде готовы были и сами идти в атаку. Несколько
исхудалых сняли рубахи, поднялись на баррикаде и, показывая пулемётчикам свои
костлявые груди и рёбра, кричали: «Ну, стреляйте, что же! Бейте по отцам! Добивайте!»
И вдруг на хоздвор к офицеру прибежал с запиской боец. Офицер распорядился взять
трупы, и вместе с ними краснопо–гонники покинули хоздвор.
Минут пять на баррикаде было молчание и недоверие. Потом первые зэки осторожно
заглянули в хоздвор. Он был пуст, только валялись там и здесь лагерные чёрные картузики
убитых с нашитыми лоскутиками номеров.
(Позже узнали, что очистить хоздвор приказал министр внутренних дел Казахстана, он
только что прилетел из Алма–Аты. Унесенные трупы отвезли в степь и закопали, чтоб
устранить экспертизу, если её потом потребуют.)
Покатилось «Ура–а–а!.. Ура–а–а…»— и хлынули в хоздвор и дальше в женскую зону.
Пролом расширили. Там освободили женскую тюрьму— и всё соединилось! Всё было
свободно внутри главной зоны! — только 4–й тюремный лагпункт оставался тюрьмой.
На всех вышках стало по четыре краснопогонника! — было кому в уши вбирать
оскорбления. Против вышек собирались и кричали им (а женщины, конечно, больше всех):
«Вы — хуже фашистов!.. Кровопийцы!.. Убийцы!..»
Обнаружился, конечно, в лагере священник, и не один, и в морге уже служили
панихидную службу по убитым и умершим от ран.
Что за ощущения могут быть те, которые рвут грудь восьми тысячам человек, всё время
и давеча и только что бывших разобщёнными рабами — и вот соединившихся и
освободившихся, не по–настоящему хотя бы, но даже в прямоугольнике этих стен, под
взглядами этих счетверённых конвоиров?! Эки–бастузское голодное лежание в запертых
бараках— и то ощущалось прикосновением к свободе. Атут— революция! Столько
подавленное — и вот прорвавшееся братство людей! И мы любим блатных! И блатные
любят нас! (Да куда денешься, кровью скрепили. Да ведь они от своего закона отошли!) И
ещё больше, конечно, мы любим женщин, которые вот опять рядом с нами, как полагается в