Page 754 - Архипелаг ГУЛаг

путями и никогда не видели друг друга, — теперь познакомились. Те литовки, чьи браки
заключали ксёндзы через стену, теперь увидели своих законных по церкви мужей — их брак
спустился от Господа на землю! Верующим впервые за их жизнь никто не мешал собираться
и молиться. Рассеянные по всем зонам одинокие иностранцы теперь находили друг друга и
говорили на своём языке об этой странной азиатской революции. Всё продовольствие лагеря
оказалось в руках заключённых. Никто не гнал на развод и на одиннадцатичасовой рабочий
день.
Над бессонным взбудораженным лагерем, сорвавшим с себя собачьи номера, рассвело
утро 19 мая. На проволоках свисали столбики с побитыми фонарями. По траншейным
проходам и без них зэки свободно двигались из зоны в зону.
Многие надевали свою вольную одежду, взятую из каптёрки. Кое–кто из хлопцев
нахлобучил папахи и кубанки. (Скоро будут и расшитые рубашки, на азиатах— цветные
халаты и тюрбаны, серо–чёрный лагерь расцветёт.)
Ходили по баракам дневальные и звали в большую столовую на выборы Комиссии —
комиссии для переговоров с начальством и для самоуправления (так скромно, так боязливо
она себя назвала).
Её избирали, может быть, на несколько всего часов, но суждено было ей стать
сорокадневным правительством Кенгирского лагеря.

* * *

Если б это всё свершилось на два года раньше, то из одного только страха, чтоб не
узнал Сам, степлаговские хозяева не стали бы медлить, а с вышек перестреляли бы всю эту
загнанную в стены толпу. И надо ли было бы при этом уложить все восемь тысяч или
четыре — ничто бы в них не дрогнуло, потому что были они несодрогаемые.
Но сложность обстановки 1954 года заставляла их мяться. Тот же Вавилов и тот же
Бочков ощущали в Москве некоторые новые веяния. Здесь уже постреляно было немало и
сейчас изыскивалось, как придать сделанному законный вид. И так создалась заминка, а
значит — время для мятежников начать свою независимую новую жизнь.
В первые же часы предстояло определиться политической линии мятежа, а значит,
бытию его или небытию. Повлечься ли должен был он за теми простосердечными
листовками поверх газетных механических столбцов: «Хлопцы, бейте чекистов»?
Едва выйдя из тюрьмы— и тут же силою обстоятельств, военной ли хваткой, советами
ли друзей или внутренним позывом направляясь к руководству, Капитон Иванович Кузнецов
сразу, видимо, принял сторону и понимание немногочисленных и затёртых в Кенгире
ортодоксов: «Пресечь эту стряпню (листовки), пресечь антисоветский и
контрреволюционный дух тех, кто хочет воспользоваться нашими событиями!» (Эти
выражения я цитирую по записям другого члена Комиссии А.Ф. Макеева об узком разговоре
в вещкаптёрке Петра Акоева. Ортодоксы кивали Кузнецову: «Да за эти листовки нам всем
начнут мотать новые сроки».)
В первые же часы, ещё ночные, обходя все бараки идо хрипоты держа там речи, а с
утра потом на собрании в столовой и ещё позже не раз, полковник Кузнецов, встречая
настроения крайние и озлобленность жизней настолько растоптанных, что им, кажется, уже
нечего было терять, повторял и повторял, не уставая:
— Антисоветчина— была бы наша смерть. Если мы выставим сейчас антисоветские
лозунги— нас подавят немедленно. Они только и ждут предлога для подавления. При таких
листовках они будут иметь полное оправдание расстрелов. Спасение наше—в лояльности.
Мы должны разговаривать с московскими представителями, как подобает советским
гражданам!
И уже громче потом: «Мы недопустим такого поведения отдельных провокаторов!» (Да
впрочем, пока он те речи держал, а на вагонках громко целовались. Не очень–то в речи его и
вникали.)