Page 752 - Архипелаг ГУЛаг

человечестве, и сестры наши по судьбе.
В столовой прокламации: «Вооружайся, чем можешь, и нападай на войска первый!» На
кусках газет (другой бумаги нет) чёрными или цветными буквами самые горячие уже вывели
в спешке свои лозунги: «Хлопцы, бейте чекистов!», «Смерть стукачам, чекистским холуям!».
В одном–другом–третьем месте лагеря, только успевай, — митинги, ораторы! И каждый
предлагает своё! Думай— тебе думать разрешено, — за кого ты? Какие выставить
требования? Чего мы хотим? Под суд Беляева! — это понятно. Под суд убийц! — это
понятно. А дальше?.. Не запирать бараков, снять номера! — а дальше?..
А дальше— самое страшное: для чего это начато и чего мы хотим? Мы хотим, конечно,
свободы, одной свободы! — но кто ж нам её даст? Те суды, которые нас осудили, — в
Москве. И пока мы недовольны Степлагом или Карагандой, с нами ещё разговаривают. Но
если мы скажем, что недовольны Москвой… нас всех в этой степи закопают.
А тогда— чего мы хотим? Проламывать стены? Разбегаться в пустыню?..
Часы свободы! Пуды цепей свалились с рук и плеч. Нет, всё равно не жаль! — этот
день стоил того!
А в конце понедельника в бушующий лагерь приходит делегация от начальства.
Делегация вполне благожелательна, они не смотрят зверьми, они без автоматов, да ведь и то
сказать— они же не подручные кровавого Берии. Мы узнаём, что из Москвы прилетели
генералы — гулаговский Бочков и прокурорский Вавилов. (Они служили и при Берии, но
зачем бередить старое?) Они считают, что наши требования вполне справедливы. (Мы сами
ахаем: справедливы? Так мы не бунтовщики? Нет–нет, вполне справедливы.) «Виновные в
расстреле будут привлечены к ответственности». — «А за что женщин избили?» —
«Женщин избили? — поражается делегация. — Быть этого не может». Аня Михайлевич
приводит им вереницу избитых женщин. Комиссия растрогана: «Разберёмся, разберёмся». —
«Звери!»— кричит генералу Люба Бершадская. Ещё кричат: «Не запирать бараков!» — «Не
будем запирать». — «Снять номера!» — «Обязательно снимем», — уверяет генерал,
которого мы в глаза никогда не видели (и не увидим). — «Проломы между зонами— пусть
остаются! — наглеем мы. — Мы должны общаться!» — «Хорошо, общайтесь, — согласен
генерал. — Пусть проломы остаются». Так, братцы, чего нам ещё надо? Мы же победили!!
Один день побушевали, порадовались, покипели — и победили! И хотя среди нас качают
головами и говорят— обман, обман! — мы верим. Мы верим нашему в общем неплохому
начальству. Мы верим потому, что так нам легче всего выйти из положения…
А что остаётся угнетённым, если не верить? Быть обманутыми— и снова верить. И
снова быть обманутыми— и снова верить.
И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на работу, примирясь со своими
мертвецами.
И ещё в это утро всё могло кончиться тихо. Но высокие генералы, собравшиеся в
Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли же они серьёзно признать
правоту заключённых! Не могли же они серьёзно наказывать военнослужащих МВД! Их
низкий рассудок извлёк один только урок: недостаточно были укреплены межзонные стены.
Там надо сделать огневые зоны!
И в этот день усердное начальство впрягло в работу тех, кто отвык работать годами и
десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто знал, как взяться, — брал в
руки мастерок; солдаты, свободные от вышек, катили тачки, несли носилки; инвалиды,
оставшиеся в зонах, подтаскивали и поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы,
восстановлены разбитые фонари, вдоль внутренних стен проложены запретные полосы и на
концах поставлены часовые с командой: открывать огонь!
А когда вечером колонны заключённых, отдавших труд дневной государству, входили
снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться, чтобы поскорей запереть. По
генеральской диспозиции, нужно было выиграть этот первый вечер — вечер слишком явного
обмана после вчерашних обещаний, — а там как–нибудь привыкнется и втянется в колею.
Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в