Page 57 - Белая гвардия

А на Горку кто полезет? Абсолютная глупость. Да еще и ветер там на высотах… пройдет
по сугробным аллеям, так тебе чертовы голоса померещатся. Если бы кто и полез на
Горку, то уж разве какой-нибудь совсем отверженный человек, который при всех властях
мира чувствует себя среди людей, как волк в собачьей стае. Полный мизерабль, как у
Гюго. Такой, которому в Город и показываться-то не следует, а уж если и показываться,
то на свой риск и страх. Проскочишь между патрулями — твоя удача, не проскочишь —
не прогневайся. Ежели бы такой человек на Горку и попал, пожалеть его искренне
следовало бы по человечеству.

Ведь это и собаке не пожелаешь. Ветер-то ледяной. Пять минут на нем побудешь и домой
запросишься, а…

— Як часов с пьять? Эх… Эх… померзнем!..
Главное, ходу нет в верхний Город мимо панорамы и водонапорной башни, там, изволите
ли видеть, в Михайловском переулке, в монастырском доме, штаб князя Белорукова. И
поминутно — то машины с конвоем, то машины с пулеметами, то…

— Офицерня, ах твою душу, щоб вам повылазило!
Патрули, патрули, патрули.

А по террасам вниз в нижний Город — Подол — и думать нечего, потому что на
Александровской улице, что вьется у подножья Горки, во-первых, фонари цепью, а во-
вторых, немцы, хай им бис! патруль за патрулем! Разве уж под утро? Да ведь замерзнем
до утра. Ледяной ветер — гу-у… — пройдет по аллеям, и мерещится, что бормочут в
сугробах у решетки человеческие голоса.

— Замерзнем, Кирпатый!
— Терпи, Немоляка, терпи. Походят патрули до утра, заснут. Проскочим на Ввоз,
отогреемся у Сычихи.
Пошевелится тьма вдоль решетки, и кажется, что три чернейших тени жмутся к
парапету, тянутся, глядят вниз, где, как на ладони, Александровская улица. Вот она
молчит, вот пуста, но вдруг побегут два голубоватых конуса — пролетят немецкие
машины или же покажутся черные лепешечки тазов и от них короткие острые тени… И
как на ладони видно…
Отделяется одна тень на Горке, и сипит ее волчий острый голос:

— Э… Немоляка… Рискуем! Ходим. Может, проскочим…
Нехорошо на Горке.

И во дворце, представьте себе, тоже нехорошо. Какая-то странная, неприличная ночью
во дворце суета. Через зал, где стоят аляповатые золоченые стулья, по лоснящемуся
паркету мышиной побежкой пробежал старый лакей с бакенбардами. Где-то в отдалении
прозвучал дробный электрический звоночек, прозвякали чьи-то шпоры. В спальне
зеркала в тусклых рамах с коронами отразили странную неестественную картину. Худой,
седоватый, с подстриженными усиками на лисьем бритом пергаментном лице человек, в
богатой черкеске с серебряными газырями, заметался у зеркал. Возле него шевелились
три немецких офицера и двое русских. Один в черкеске, как и сам центральный человек,
другой во френче и рейтузах, обличавших их кавалергардское происхождение, но в
клиновидных гетманских погонах. Они помогли лисьему человеку переодеться. Была
совлечена черкеска, широкие шаровары, лакированные сапоги. Человека облекли в
форму германского майора, и он стал не хуже и не лучше сотен других майоров. Затем
дверь отворилась, раздвинулись пыльные дворцовые портьеры и пропустили еще одного
человека в форме военного врача германской армии. Он принес с собой целую груду
пакетов, вскрыл их и наглухо умелыми руками забинтовал голову новорожденного
германского майора так, что остался видным лишь правый лисий глаз да тонкий рот,
чуть приоткрывавший золотые и платиновые коронки.

Неприличная ночная суета во дворце продолжалась еще некоторое время. Каким-то