Page 101 - Чевенгур

перепадов он садился и слушал живые потоки, совершенно успокаиваясь и сам готовый лечь
в воду и принять участие в полевом безымянном ручье. Сегодня он заночевал на берегу
речного русла и слушал всю ночь поющую воду, а утром сполз вниз и приник своим телом к
увлекающей влаге, достигнув своего покоя прежде Чевенгура.
Немного дальше Фирса, среди затихшей равнины, в утренней пронзительной чистоте
был виден малый город. От едкой свежести воздуха и противостояния солнца у пожилого
человека, смотревшего на тот город, слезились добрые глаза; добрыми были не только глаза,
но и все мягкое, теплое, чистоплотное от рождения лицо. Он был уже в возрасте, имел почти
белую бородку, в которой никогда не водилось гнид, живших у всех стариков, и шел
средним шагом к полезной цели своей жизни. Кто ходил рядом с этим стариком, тот знал,
насколько он был душист и умилен, насколько приятно было вести с ним честные спокойные
собеседования. Жена его звала батюшкой, говорила шепотом, и начало благообразной
кротости никогда не преходило между супругами. Может быть, поэтому у них не рожались
дети и в горницах стояла вечная просушенная тишина. Только изредка слышался мирный
голос супруги:
— Алексей Алексеевич, батюшка, иди дар божий кушать, не мучай меня.
Алексей Алексеевич кушал так аккуратно, что у него до пятидесяти лет не испортились
зубы и изо рта пахло не гнилью, а одной теплотой дыхания. В молодости, когда его
ровесники обнимали девушек и, действуя той же бессонной силой молодости,
выкорчевывали по ночам пригородные рощи, Алексей Алексеевич додумался личным
усердием, что пищу следует жевать как возможно дольше — и с тех пор жевал ее до полного
растворения во рту, на что ушла одна четверть всей дневной жизни Алексея Алексеевича. До
революции Алексей Алексеевич состоял членом правления кредитного товарищества и
гласным городской думы в своем заштатном городе, находящемся ныне на границе
Чевенгурского уезда.
Сейчас Алексей Алексеевич шел в Чевенгур и наблюдал уездный центр с окрестных
высот. Он сам чувствовал тот постоянный запах свежего ситного хлеба, который непрерывно
исходил с поверхности его чистого тела, и прожевывал слюну от тихой радости пребывания
в жизни.
Старый город, несмотря на ранний час, уже находился в беспокойстве. Там виднелись
люди, бродившие вокруг города по полянам и кустарникам, иные вдвоем, иные одиноко, но
все без узлов и имущества. Из десяти колоколен Чевенгура ни одна не звонила, лишь
слышалось волнение населения под тихим солнцем пахотных равнин; одновременно с тем в
городе шевелились дома — их, наверное, волокли куда-то невидимые отсюда люди.
Небольшой сад на глазах Алексея Алексеевича вдруг наклонился и стройно пошел вдаль —
его тоже переселяли с корнем в лучшее место.
В ста саженях от Чевенгура Алексей Алексеевич присел, чтобы почиститься перед
вступлением в город. Он не понимал науки советской жизни, его влекла лишь одна отрасль
— кооперация, о которой он прочитал в газете «Беднота». До сих пор он жил в молчании и,
не прижимаясь ни к какому делу, терял душевный покой; поэтому часто бывало, что от
внезапного раздражения Алексей Алексеевич тушил неугасимые лампадки в красном углу
своего дома, отчего жена ложилась на перину и звучно плакала. Прочитав о кооперации,
Алексей Алексеевич подошел к иконе Николая Мирликийского и зажег лампаду своими
ласковыми пшеничными руками. Отныне он нашел свое святое дело и чистый путь
дальнейшей жизни. Он почувствовал Ленина как своего умершего отца, который некогда,
когда маленький Алексей Алексеевич пугался далекого пожара и не понимал страшного
происшествия, говорил сыну: «А ты, Алеша, прижмись ко мне поближе!» Алеша
прижимался к отцу, тоже пахнувшему ситным хлебом, успокаивался и начинал сонно
улыбаться. «Ну вот, видишь, — говорил отец. — А ты чего-то боялся!» Алеша засыпал, не
отпуская отца, а утром видел огонь в печке, разведенный матерью для пирогов с капустой.
Изучив статью о кооперации, Алексей Алексеевич прижался душой к Советской власти
и принял ее теплое народное добро. Перед ним открылась столбовая дорога святости,