Page 97 - Чевенгур

— Прошлый год я бабу от холеры схоронил, — кончал печальный гражданин, — а в
нынешнюю весну корову продотряд съел… Две недели в моей хате солдаты жили — всю
воду из колодца выпили. Мужики-то помнят…
— Еще бы! — подтверждали двое свидетелей.
Лошадь Копенкина — Пролетарская Сила — отъелась и вздулась телом за эти недели,
что она стояла без походов. По ночам она рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики
днем приходили на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку раз.
Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей, поднимала голову и мрачно зевала.
Крестьяне почтительно отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:
— Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет — это Драбан Иваныч!
Копенкин давно знал цену своему коню:
— Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!
Иногда Пролетарская Сила принималась разрушать сарай, в котором она стояла без
дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин и кратко приказывал:
— Брось, бродяга!
Конь затихал.
Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел, оброс длинной
шерстью и начал вздрагивать даже от внезапной ласточки.
— Этот конь свойских рук просит, — рассуждали посетители сельсовета. — Иначе он
весь сам собой опорочится.
У Копенкина по должности предсельсовета прямых обязанностей не встретилось.
Приходили в сельсовет ежедневно разговаривать мужики; Копенкин слушал эти разговоры,
но почти не отвечал на них и лишь стоял на страже революционной деревни от набегов
бандитов, но бандиты как будто умолкли.
На сходе он раз навсегда объявил:
— Дала вам Советская власть благо — пользуйтесь им без остатка врагам. Вы сами —
люди и товарищи, я вам не умник, и в Совет с дворовой злобой не появляйтесь. Мое дело
краткое — пресекать в корне любые поползновения…
Крестьяне уважали Копенкина день ото дня больше, потому что он не поминал ни про
разверстку, ни про трудгужповинность, а бумажки из волревкома складывал в пачку до
приезда Дванова. Грамотные мужики почитывали эти бумажки и советовали Копенкину
истребить их без исполнения: теперь власть на любом месте может организоваться, и никто
ей не упрек, говорили они, читал новый закон, Степан Ефимыч?
— Нет, а что? — отвечал Копенкин.
— Самим Лениным объявлен, как же! Власть теперь местная сила, а не верхняя!
— Тогда волость нам недействительна, — делал вывод Копенкин. — Эти бумажки по
закону надо бросить.
— Вполне законно! — поддакивали присутствующие. — Давай-ка мы их по порциям
разделим на раскурку.
Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли Советскую власть
учредить в открытом месте — без построек.
— Можно, — отвечали думающие собеседники. — Лишь бы бедность поблизости
была, а где-нибудь подальше — белая гвардия…
Копенкин успокаивался. В нынешнюю ночь разговоры кончились в полночь: в лампе
догорел керосин.
— Мало из волости керосину дают, — сожалели уходящие, ненаговорившиеся
мужики. — Плохо служит нам государство. Чернил, вон, цельный пузырь прислали, а они и
не понадобились. Лучше б керосин слали либо постное масло.
Копенкин вышел на двор поглядеть на ночь — он любил эту стихию и всегда наблюдал
ее перед сном. Пролетарская Сила, почуяв друга, тихо засопела. Копенкин услышал лошадь
— и маленькая женщина снова представилась ему как безвозвратное сожаление.
Где-то одиноко лежала она сейчас — под темным волнением весенней ночи, а в чулане