Page 107 - Чевенгур
P. 107

въехал  в  церковь  с  удивлением  возвращенного  детства,  словно  он  очутился  на  родине  в
               бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые места в тех уездах, где он
               жил,  странствовал  и  воевал.  Когда-то  он  молился  в  такой  же  церкви  в  своем  селе,  но  из
               церкви он приходил  домой  —  в  близость  и  тесноту  матери;  и  не  церкви,  не  голоса  птиц,
               теперь  умерших  ровесниц  его  детства,  не  страшные  старики,  бредущие  летом  в  тайный
               Киев, — может быть, не это было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая
               мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время действительно все старики
               — загадочные люди, потому что у них умерли матери, а они живут и не плачут.
                     В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была еще беднее веры и не
               могла  покрыть  икон  красной  мануфактурой:  бог  Саваоф,  нарисованный  под  куполом,
               открыто глядел на амвон, где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом
               бодрого  красного  цвета,  сидели  трое:  председатель  Чевенгурского  уика  —  Чепурный,
               молодой  человек  и  одна  женщина  —  с  веселым  внимательным  лицом,  словно  она  была
               коммунисткой будущего. Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок
               задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на всех и Солнце в двенадцать
               раз больше Земли.
                     — Ты, Прокофий, не думай — думать буду я, а ты формулируй! — указывал Чепурный.
                     — Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться человеку, когда это не по
               науке? — без остановки объяснял молодой человек. — Если всех людей собрать для общего
               удара  —  и  то  они  против  силы  солнца  как  единоличник  против  коммуны-артели!
               Бесполезное дело — тебе говорю!
                     Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
                     — Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай в алтаре Клавдюшу, а я
               дай предчувствием займусь — так ли оно или иначе!
                     Копенкин  осадил  увесистый  шаг  своего  коня  и  заявил  о  своем  намерении  —  с
               нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур
                     — нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
                     — Очень  вы  тут  мудры, —  закончил  Копенкин. —  А  в  уме  постоянно  находится
               хитрость для угнетения тихого человека.
                     Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные непрозрачные глаза,
               на  лице  виден  старый  экономический  ум,  а  среди  лица  имелся отверстый, ощущающий  и
               постыдный  нос, —  у  честных  коммунистов  нос  лаптем  и  глаза  от  доверчивости  серые  и
               более родственные.
                     — А ты, малый, жулик! — открыл правду Копенкин. — Покажь документ!
                     — Пожалуйста, товарищ! — вполне доброжелательно согласился молодой человек.
                     Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий Дванов, член партии
               с августа семнадцатого года.
                     — Сашу  знаешь? —  спросил  Копенкин,  временно  прощая  ему  за  фамилию  друга
               угнетающее лицо.
                     — Знавал, когда мал был, — ответил молодой человек, улыбаясь от лишнего ума.
                     — Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок — надобно сюда Сашу позвать. Тут
               нужно ум умом засекать, чтоб искры коммунизма посыпались…
                     — А у нас почти отменена, товарищ, — объяснил Чепурный.
                     — Люди в куче живут и лично видятся — зачем им почта, скажи пожалуйста! Здесь,
               брат, пролетарии уже вплотную соединены!
                     Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил  в жизни два письма, а писал
               только однажды, когда узнал на империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно
               было издали поплакать о ней с родными.
                     — А шагом никто в губернию не пойдет? — спросил Копенкин у Чепурного.
                     — Есть таковой ходок, — вспомнил Чепурный.
                     — Кто  это,  Чепурный? —  оживела  милая  обоим  чевенгурцам  женщина  —  взаправду
               милая:  Копенкин  даже  ощутил,  что  если  б  он  парнем  был,  он  такую  обнял  и  держал  бы
   102   103   104   105   106   107   108   109   110   111   112