Page 123 - Собрание рассказов

качестве специалиста по рекламе приехал откуда-то из долины Миссисипи в Нью-Йорк, там
женился, стал писать романы, опубликовал книгу, купил дом в Виргинской долине и никогда
больше не возвращался в Нью-Йорк, даже проведать друзей. Пять лет прожил он с женой
Энн и двумя ребятишками в старом кирпичном доме, куда старые дамы приезжали или на
чашку чаю, или за ним присылали пролетку, или же со слугами-неграми в пустых (если не
считать упомянутых слуг) пролетках отправляли ему черенки и саженцы декоративных
кустарников, банки с пикулями либо вареньем и экземпляры его книги с просьбой надписать
на память.
Он больше не возвращался в Нью-Йорк, зато время от времени Нью-Йорк наведывался
к нему: бывшие знакомые, художники, поэты и им подобные, те, с кем он знался, прежде чем
начал зарабатывать на еду в таком количестве что под нее понадобился буфет. Живописцы и
писатели, не сумевшие продать ни одной своей книги или картины, — мужчины, которым
воротничок порой заменяла борода, и женщины в холщовых халатах, но иногда и без, —
этакие изможденные, мечущиеся, хищные фанфароны и авантюристы от Искусства —
приезжали, носили его носки и сорочки, а уезжая, оставляли все это под шкафом.
Сперва было попросту трудно им отказывать, теперь же становилось все труднее
извещать об их приезде жену. Иногда он и сам не знал заранее. Как правило, они отправляли
ему телеграммы в день приезда, — и, как правило, доплатные. Хоуэс жил в четырех милях от
деревни, а книга его разошлась не таким тиражом, чтобы обзавестись автомобилем, да к
тому же он малость располнел, малость отяжелел, и вот иной раз проходило два-три дня,
прежде чем к нему попадала почта. А может, он просто ждал, что почту доставит очередная
компания гостей. Года не прошло, как станционный служитель (он же телеграфист,
стрелочник и нечто вроде роджерова представителя, все в одном лице) научился
распознавать их с первого взгляда. Стоят они себе на платформе, с этаким отсутствующим
видом, а глядеть-то им не на что, кроме желтого вокзальчика да хвоста удаляющегося
поезда, да гор, где уже смеркается, и тут служитель выходит из своей будки с пачкой писем,
посылкой и телеграммой.
— Он живет в долине, отсюда мили четыре будет. Найдете не глядя.
— Кто живет в долине? Куда мили четыре будет?
— Да Хоуэс. Если вы все к нему, то я подумал, может, не сочтете за труд передать ему
почту. Даже телеграмма есть.
— Телеграмма?
— Только сегодня получена. Но вот уж два-три дня как он сюда носу не кажет. Вот я и
подумал, может, снесете ему.
— Телеграмма? Черт с ней. Давайте сюда.
— Платите сорок восемь центов.
— Так оставьте ее себе. Черт с ней.
Забирают все, кроме телеграммы, и, пройдя пешком четыре мили, попадают к Хоуэсу
после ужина. Впрочем, это неважно; все равно женщины, не исключая и миссис Хоуэс —
Энн, — слишком взвинчены, чтобы есть. Но спустя день-другой кто-нибудь пришлет за
Роджером пролетку, по пути он заедет в деревню и оплатит телеграмму с извещением о том,
что гости нагрянут позавчера.
Так вот, с поезда сходит тот поэт в пальтеце небесно-голубого цвета, а из будки тут же
вылезает станционный служитель с телеграммой.
— Отсюда к долине мили четыре будет, — говорит он. — Найдете не глядя. Я подумал,
может снесете ему телеграмму. Сегодня утречком получена, но он сюда дня два-три не
заявлялся. Берите. За нее уплачено.
— Это-то я знаю, — говорит поэт. — Вот черт. Значит, отсюда четыре мили?
— Все прямиком вон по той дорожке. Найдете не глядя.
Итак, поэт взял телеграмму, а служитель и еще двое или трое вышли на порог —
может, поглазеть на голубое пальтецо — и смотрели вслед, пока он не скрылся из виду на
дороге, ведущей к долине. Служитель фыркнул.