Page 124 - Собрание рассказов

— Четыре мили, — сказал он. — Этому малому все одно, что четыре мили, что четыре
шпалы. Но, может, при такой-то хламиде он обернется птицей и перелетит по воздуху.
Об этом поэте Роджер вообще ничего не говорил своей жене Энн, может, потому, что и
сам не знал. Так или иначе, она ничего не подозревала, пока поэт, прихрамывая, не вошел в
сад, где она срезала цветы к столу, и не заявил, что с нее причитается сорок восемь центов.
— Сорок восемь центов? — сказала Энн.
Он подал ей телеграмму.
— Сразу вскрывать не обязательно, — сказал поэт. — Можете просто вернуть мне
сорок восемь центов, а тогда ее даже и не придется вскрывать.
Энн уставилась на него, сжав в другой руке букетик цветов и садовые ножницы, и, в
конце концов, его, видно, осенило, что не мешало бы назваться.
— Я Джон Блер, — сказал он. — Сегодня утром я отправил эту телеграмму, желая
предупредить о своем приезде. Она обошлась мне в сорок восемь центов. Но теперь я здесь,
так что никаких телеграмм не нужно.
Вот так Энн и стоит, сжимая цветы и ножницы, и повторяет «Черт, черт, черт», а поэт
ей втолковывает, что надо почаще забирать свою почту.
— Вы же не хотите отставать от событий, — говорит он, а она твердит «Черт, черт,
черт», пока он, наконец, не заявляет, что только поужинает у них, а потом вернется пешком в
деревню, раз уж его приезд так расстроил.
— Пешком? — сказала она, смерив его взглядом с головы до ног. — Вы — и пешком?
Так и пришли из деревни? Не верю. Где ваши вещи?
— Все мое на мне. Две сорочки, а в кармане — запасная пара носков. Ведь ваша
кухарка умеет стирать, не так ли?
Она смотрит на него, прижимая к себе цветы и ножницы. Затем предлагает ему войти в
дом и остаться там на веки вечные. Но только она не совсем так выразилась. Она сказала:
— Пешком? Чепуха. Где уж вам, такому заморышу. Входите, располагайтесь и
отдыхайте.
Потом она разыскала Роджера и велела ему принести с чердака детскую коляску. Но и
тут она не совсем так выразилась.
Роджер не упоминал при ней об этом поэте; он ведь и сам еще не получил телеграммы.
Может, именно потому Энн задала ему вечером такую головомойку: за то, что он не получил
телеграммы.
Супруги были в спальне. Энн расчесывала волосы. Ребятишки проводили лето в
Коннектикуте, у родителей Энн. Он у ней священник, отец Энн то есть.
— Ты же прошлый раз говорил, что это — последний. Еще месяца не прошло. Даже
меньше, потому что, когда уехала последняя компания, мне пришлось заново лакировать
мебель в комнате для гостей: они ведь гасили сигареты о трельяж и подоконники. А в одном
из ящиков я обнаружила сломанную расческу — Пинки (так звали кухарку-негритянку)
постыдилась бы взять ее в руки — и два носка, даже не парные, из тех, что я своими руками
покупала тебе зимой, и один-единственный чулок, — его я сама с трудом узнала, несмотря
на то, что он мой. Ты меня уверяешь, будто Бедность сама заботится о бедняках; ну и пусть
ее. Но мы-то при чем, разве мы слепые орудия в руках Бедности?
— Он поэт. В последней компании не было поэтов. Никаких поэтов у нас в доме
давным-давно не было. Жилище постепенно утрачивает сладкозвучные обертоны и
неуловимые нюансы.
— А женщина, которая упорно не желала мыться в ванной? Каждое утро отправлялась
на речку, не захватив даже купальника, пока жена Эймоса Крейна (фермера, жившего на
другом берегу реки) не шепнула мне, что Эймос не решается пахать нижнее поле. Эти люди
совершенно не представляют себе, что такое деревня, сельская местность. Не понимаю я их,
точно так же, как не понимаю, чего ради ты обязан обеспечивать им кров и еду…
— Небольшой приступ паники. Ничего, Эймосу это только на пользу. Вывело его из
застоя, выбило из привычной колеи.