Page 128 - Собрание рассказов

замечает, что поэт остался на ногах.
— Садитесь, — говорит он.
— Нет, — говорит поэт. — Слушайте, — говорит, — сегодня я поцеловал вашу жену. И
еще поцелую, если удастся.
— А-а! — говорит Роджер. Похоже, он всецело поглощен набиванием трубки, ему
некогда взглянуть на поэта. — Садитесь.
— Нет, — говорит поэт.
Роджер раскуривает трубку.
— Что ж, — говорит, — боюсь, из меня в таких делах плохой советчик. Я пописывал
стихи на своем веку, но мне так ни разу и не удалось соблазнить женщину. — Теперь он
смотрит на поэта.
— Послушайте, — говорит, — вам нездоровится. Ступайте-ка в постель. Завтра
поговорим.
— Нет, — говорит поэт. — Я не могу ночевать под вашей кровлей.
— Энн все твердит, что вы нездоровы, — говорит Роджер. — У вас на самом деле
какая-то хворь?
— Не знаю, — говорит поэт.
Роджер усиленно втягивает в себя дым. Похоже, трубка у него плохо курится. Может,
именно оттого он швыряет ее на стол, а может, он тоже, как и поэт, не лишен человеческих
слабостей. Так или иначе, он швыряет на стол трубку, из нее прямо на бумагу высыпается
горячий табак и разгорается вовсю. И вот вам, пожалуйста: лысый муж, поперек себя шире,
поскольку хлеба и мяса он ест вдоволь, и пожиратель сердец, которому не мешало бы
постричься, в голубеньком размахайчике, вроде тех, что вместе с кружевным чепчиком
надевали в старину дамы, когда, прихворнув, откушивали в постели.
— Не многовато ли, черт возьми, вы себе позволяете? — говорит Роджер. — Живете у
меня в доме, едите мой хлеб и преследуете Энн своими треклятыми…
Правда, на том все и кончилось. Но даже и это для писателя, творческой личности, —
очень здорово; может, большего от них и ожидать нельзя. А, может, все кончилось потому,
что поэт его и не слушал. «Его здесь нет», — говорит себе Роджер: ведь, по его же
признанию, он и сам когда-то сочинял стихи и, значит, видит поэтов насквозь. — «Он
наверху, у двери Энн, преклонил колени перед дверью».
И долго еще Роджеру тоже не удается подойти к Энн ближе, чем на расстояние,
отграниченное запертой дверью. Но это будет после, а пока Роджер с поэтом уединились в
кабинете, причем Роджер все норовит заткнуть поэту рот и отправить его спать, а поэт — ни
в какую.
— Не могу спать под вашей кровлей, — говорит. — Можно мне увидеться с Энн?
— Утром увидитесь. Когда угодно. Хоть на весь день, если захотите. Перестаньте нести
околесицу.
— Можно мне поговорить с Энн? — говорит поэт, словно изъясняется с кретином,
понимающим только односложные слова.
Короче, поднимается Роджер наверх, передает все Энн, возвращается и опять садится
за машинку, а затем сверху спускается Энн, и Роджер слышит, как она с поэтом выходит из
дому. Чуть погодя Энн возвращается — одна.
— Ушел, — говорит.
— Вот как? — говорит Роджер, будто не слышит. Потом вскакивает. — Ушел? Это
немыслимо — в такую поздноту. Крикни, пусть вернется.
— Он не вернется, — говорит Энн. — Оставь его.
Она поднимается на второй этаж. Когда следом за ней поднялся и Роджер, дверь была
заперта.
А теперь вникайте — тут вся соль. Он опять спустился в кабинет, вложил бумагу в
машинку и принялся печатать. Сперва не очень-то у него ладилось, но к рассвету он тюкал
по клавишам, точно сорок кур, которым насыпали зерна в корыто из рифленого железа, а на