Page 126 - Собрание рассказов
P. 126

небесно-голубую хламиду в деревенской церквушке, битком набитой потными негритосами,
               будто так должно и быть.
                     — Но если не обращать внимание на мелкие неудобства, вроде того, что мы никогда не
               знаем, где наш гость, и что от этой нелепицы и у нас идет голова кругом, то он очень мил.
               Поучает, наставляет и стушевывается. Я никогда не знаю, дома ли он, разве что услышу стук
               твоей машинки: ведь это наверняка не ты печатаешь, ты ни строчки не пишешь вот уже две
               недели… Или два года. Он входит в кабинет, куда детям входить строго-настрого запрещено,
               тычет  пальцем  по  клавишам  машинки,  с  которой  Пинки  нельзя  даже  пыль  стирать,
               отстукивает стихотворение о свободе и швыряет тебе, чтобы ты разобрал и расхвалил. Как
               бишь он выразился?
                     — Повтори сама. У тебя так прекрасно получается!
                     — Швыряет  тебе,  как  будто…  будто…  Погоди,  вспомнила:  как  будто  скармливает
               слону черную икру, и спрашивает: «Пойдет?» Нет того, чтоб спросить: «Хорошо ли?» Или:
               «Вам нравится?» Просто: «Пойдет?» А ты…
                     — Продолжай. Мне тебя не перещеголять.
                     — А ты внимательно прочитываешь. Может быть, стихи каждый раз одни и те же, не
               знаю;  недавно  мне  из  авторитетнейшего  источника  стало  известно,  что  я  недостаточно
               сообразительна,  чтобы  самостоятельно  знакомиться  с  поэзией.  Ты  внимательно
               прочитываешь, после чего говоришь: «Должно пойти. Марки вон в том ящике».
                     Она отошла к окну.
                     — Да, я еще недостаточно развита, чтобы схватывать на лету, — так я стихов не пойму.
               Мне их надо разжевывать, когда у него есть время, на веранде, после ужина, если у Пинки в
               церкви  не  намечается  молитвенное  собрание.  Свобода.  Равенство.  В  словах  попроще  да
               покороче, оттого что, по-видимому, я как женщина не нуждаюсь в свободе и не знаю, что
               такое равенство, да и не узнаю, пока за нашего гостя не примешься ты, не докажешь ему в
               профессиональных терминах, что он не так уж умен, — если только у него не хватит ума тут
               же заткнуться и позволить тебе доказать, что и ты не так уж умен.
                     Окно выходило  в  сад.  Оно  было  задернуто  шторами.  Энн  раздвинула  шторы  и,  стоя
               спиной к комнате, стала вглядываться во тьму.
                     — Так что юный Шелли еще не вылупился из яйца.
                     — Пока нет. Но вылупится. Дай только срок.
                     — Рада слышать. Вот уже две недели, как он здесь. Я рада, что его ремесло — поэзия:
               сочинил две строчки — вот тебе и стих. Иначе, при таких темпах…
                     Энн  стояла  между  шторами.  Они медленно  колыхались, то  втягиваясь  в  комнату,  то
               выбиваясь в сад.
                     — Черт. Черт. Черт. Он ничего не ест.
                     В общем, Роджер пошел класть еще одну подушечку в детскую коляску. Но только Энн
               не совсем так выразилась, да и он не совсем то сделал.
                     А теперь вникайте: тут-то все и начинается. Когда черномазые не собирались в церкви
               на молитву, поэт повадился ходить за ней по пятам в саду, пока она срезала цветы для стола,
               да толковать ей про поэзию, свободу или, может, про цветы. Так или иначе, что-то он ей там
               толковал; может, именно поэтому, когда во время вечерней прогулки по саду он ни с того ни
               с сего умолк, ей бы следовало насторожиться. Но она не насторожилась. Во всяком случае,
               только  они  дошли  до  конца  дорожки  и  повернули  назад,  как  она  увидела  перед  собой
               похотливую физиономию. Все равно, она и пальцем не шевельнула, пока не разомкнулись
               объятия. А потом, отпрянув, замахнулась на него.
                     — Идиот проклятый! — говорит.
                     Он тоже пальцем не шевельнул, словно подставляя себя под ответный удар.
                     — С каким бы удовольствием вы мне дали по морде! — говорит.
                     — Еще бы, — говорит она. Ударяет его маленьким кулачком в грудь, со всего размаху
               и в то же время сдержанно: она взбешена, но осторожна. — К чему эта бестактная выходка?
                     Но  ей  не  удается  вытянуть  из  него  ни  словечка.  Так  он  и  стоит,  изображая
   121   122   123   124   125   126   127   128   129   130   131