Page 169 - Собрание рассказов

уже плащ. Он побрился, зачесанные назад волосы еще не высохли. Грудь его сорочки белела
и пенилась брыжами в свете лампы; правый рукав, пустой, был приколот к груди тонкой
золотой булавкой. Под столом, в окруженье грубых мужских башмаков и босых
раздельнопалых ног подростка, чернели утлые, чиненые бальные туфли Видаля.
— Вэтч говорит, вы негр, — сказал отец.
Видаль слегка откинулся на стуле.
— Итак, объяснение все-таки в этом, — сказал он. — А я подумал было, что он просто
от природы сердит. И притом обременен победой.
— Так вы — негр? — спросил отец.
— Нет. — сказал Видаль. Он поглядел на паренька — с чуть усмешливым выражением
на обветренном, обтянутом лице. Длинные волосы Видаля были грубо подрезаны сзади на
шее — ножом или, возможно, плоским штыком. Паренек смотрел на Видаля неотрывно, как
зачарованный. Словно я привидение. Призрак, — подумал Видаль. — А, быть может, я и в
самом деле уже призрак.
— Нет, — сказал он. — Я не негр.
— А кто же вы? — спросил отец.
Видаль сидел на стуле чуть боком, положив руку на стол.
— В Теннесси это принято — задавать гостю такие вопросы? — сказал он.
Вэтч наливал из кувшина в стакан. Лицо склонено, руки большие, суровые. Лицо
сурово. Видаль поглядел на него.
— Пожалуй, мне понятно ваше чувство, — сказал он. — Сам я тоже, пожалуй, злобился
когда-то. Но трудно хранить злобу на протяжении четырех лет. Трудно даже просто
сохранить способность чувствовать что-либо.
Вэтч резко, жестко сказал что-то. Со стуком опустил стакан на стол, плесканув
жидкостью, похожей на воду, но разящей ноздри ярым духом. Казалось, она от природы
летуча, и эта летучесть перенесла брызги через стол и кинула на белопенную грудь
истрепанной, но безупречной сорочки Видаля, внезапной прохладой ударив по телу сквозь
ткань.
— Вэтч! — произнес отец.
Видаль не шелохнулся; выражение лица его, надменное, усмешливое и усталое, не
изменилось.
— Это у него случайно, он не хотел, — сказал Видаль.
— Уж когда захочу, — сказал Вэтч, — то постараюсь, чтоб не выглядело как
случайное.
— По-моему, я уже говорил, — сказал Видаль, глядя на Вэтча, — что зовут меня Сотье
Видаль. Я из штата Миссисипи. Усадьба, где живу, называется Контальмезон. Выстроил и
дал ей это имя отец. Он был предводитель племени чокто, Фрэнсис Видаль по имени, — о
нем вам вряд ли приходилось слышать. Он был сыном индианки и француза-эмигранта,
новоорлеанца, бывшего наполеоновского генерала, кавалера ордена Почетного легиона;
звали деда Франсуа Видаль. Отец однажды ездил в Вашингтон — жаловаться президенту
Джексону на то, как правительство обращается с нашим племенем. Отец ехал в карете, а
вперед был послан управитель — Человек — чистокровный чокто, двоюродный брат отца, с
фургоном провианта и подарков и со сменными лошадьми. В старину титул «Человек» — то
есть Вождь — был наследственным титулом главы нашего рода; но с тех пор, как мы
европеизировались, уподобились белым, титул нами утрачен и перешел к ветви рода, не
пожелавшей запятнать себя родством с белыми. Но рабы и земля остались нам. Человек же
ныне у нас на должности старшего слуги и живет в домишке чуть побольше негритянской
хижины. В Вашингтоне и познакомились отец с матерью, там же и поженились. Отец был
убит в мексиканскую войну. Мать умерла два года тому назад, в 63-ем, когда федеральные
войска вошли в наш округ, — она простудилась сырой ночью, распоряжаясь закапываньем в
землю серебра, заболела воспалением легких и умерла от осложнения и от неподходящей
пищи; правда, мой слуга не хочет верить, что она умерла. Отказывается поверить, что