Page 59 - Собрание рассказов

воротничок у него свежий (а галстук не носил), сам сухонький, фунтов на сто десять, а глаза
под очками мешаные, как растекшиеся яйца. Потом мы все шли к нему в аптеку, доедали
мороженое, какое осталось с субботы, и опять перебирались за рецептурную стойку
поглядеть, как он разжигает спиртовку, закатывает рукав воскресной сорочки и медленно
вгоняет шприц в исколотую синюю руку; и кто-нибудь спрашивал: «А не больно?» — а дядя
Вилли говорил: «Да нет, мне нравится».

II

А ему взяли и запретили это дело. Как-то он нам сказал, что колется вот уже сорок лет;
а ему шестьдесят стукнуло и осталось догулять лет еще десять — этого-то он нам не сказал,
но это и в четырнадцать лет ясно. Тут ему и запретили, и так это живенько. В воскресенье
утром начали его спасать, а в пятницу уж и кончили; сидим мы раз в классе, только мистер
Барбер свое завел, как вдруг откуда ни возьмись преподобный Шульц, священник наш,
наклоняется он к дяде Вилли — мы и оглянуться не успели, а он уж сволок его со стула и
улещивает, будто четырнадцатилетнего, любого паиньку стошнит: «Ну, ну, брат Кристиан,
знаем-знаем, что вам приятно в классе брата Барбера, и все ж таки пойдемте-ка к взрослым, к
брату Миллеру, он такую речь приготовил насчет как раз вот этого прекрасного и
душеполезного текста»; а дядя Вилли все упирался, оглядывался на нас и хлопал своими
мешаными глазами, а в них читалось яснее всяких слов: «Да что это? Да что же это, ребята?
Да что это они надо мной замыслили?»
Нам-то это было невдомек, как и ему. Когда кончили зубрежку, мы не стали, как
обычно, толковать о бейсболе, а пошли по коридору мимо закоулка, где взрослые мужчины
занимались с мистером Миллером законом божьим, и преподобный Шульц этак попросту
сидел на скамье среди прочих: дескать, что он, что паства, — а все как-то выпирал: ему, мол,
ни особо двигаться, ни говорить нужды нет, и так видно, что не простой человек; я всегда
вспоминал, как однажды 1 апреля мисс Каллаган устроила перекличку, а потом сошла с
учительского места и говорит: «Давайте-ка я побуду сегодня простой ученицей»; уселась за
парту и вызывала по очереди к доске, чтобы вели урок: оно вроде и забавно, только все
припоминалось, что завтра-то не 1 апреля, а послезавтра и подавно. Вот и дядя Вилли сидел
возле преподобного Шульца, сжался чуть не в комочек, и я припомнил, как прошлым летом
везли в сумасшедший дом одного деревенского по фамилии Бандрен, только он не совсем
свихнулся и понимал, куда его везут, и сидел у вагонного окна рука за руку скованный с
толстым помощником шерифа, а тот покуривал сигару.
Воскресные классы кончились, и мы ждали его всем скопом, чтобы пойти в аптеку
доедать мороженое. А он не выходил. Уж и служба кончилась, а он все не выходил, хоть
раньше никогда на службу не оставался, мы такого не видели, да и никто не видывал, это мне
папа потом сказал, — и вот он вышел, справа мертвой хваткой миссис Мерридью, слева
преподобный Шульц, а он-то глазами на нас, словно выкрикивал, теперь уж отчаянно:
«Ребята, да что же это? Да что же это, ребята?» — преподобный Шульц заталкивал его в
машину миссис Мерридью, и миссис Мерридью возглашала как с кафедры: «А теперь,
мистер Кристиан, повезу я вас прямехонько ко мне, выпьем станканчик прохладного
лимонаду, замечательно пообедаем курочкой, потом вы у меня отлично соснете в гамаке, а
там подоспеют брат и сестра Шульцы, и мы все вместе прекрасно покушаем
мороженого», — а дядя Вилли говорил: «Нет. Погодите, мэм, погодите! Мне тут надо в
аптеку, я по рецепту утром обещал отпустить».
Ну, затолкали его в машину, а он все искал нас глазами; так и скрылся из виду — рядом
с миссис Мерридью, совсем как Дарл Бандрен с помощником шерифа у вагонного окна, —
она его, небось, за кисть и держала, только наручников не было, такая и без наручников
справится, а дядя Вилли на нас так отчаянно и ошарашенно глянул.
Потому что ему уже час как надо было всадить себе шприц, а когда он наконец под
вечер улизнул от миссис Мерридью, он уже часов пять с этим промешкал и никак не мог