Page 106 - Глазами клоуна

куртки, ни светлые элегантные плащи; детям придется расхаживать вовсе без пальто и
курток, поскольку мы подробно обсудили с ней все виды верхней одежды. Впрочем, мы
разобрали также штанишки всех фасонов короткие и длинные, рубашки, носки и ботинки...
да, да, придется ей пускать своих детей по Бонну голышом, иначе она будет чувствовать себя
потаскухой или предательницей. Не понимал я еще, чем она станет кормить своих детей:
ведь мы обсудили все методы детского кормления и пришли к единому выводу, что не будем
пичкать своих ребят, не станем впихивать в них то кашу, то молоко. Я не хотел, чтобы моих
детей заставляли есть насильно; меня тошнило, когда я видел, как Сабина Эмондс пичкала
своих первенцев, особенно старшую дочку, которой Карл придумал диковинное имя
Эдельтруд. Я даже поспорил с Марией из-за злосчастного яичного вопроса, она была против
того, чтобы давать детям яйца, и в разгаре спора у нее вырвалось, что яйца, мол, — пища
богачей; она покраснела, и мне пришлось ее утешать. Я привык к тому, что люди относятся
ко мне не так, как ко всем остальным, только потому, что я из семьи «Шниров — бурый
уголь»; Мария всего дважды допустила оплошность в этом отношении: в тот первый день,
когда я вышел к ней на кухню, и в другой раз, когда мы заговорили о яйцах. Скверно иметь
богатых родителей, особенно скверно это, конечно, для человека, которому богатство его
родителей не приносит никакой радости. Кстати, яйца у нас в доме были крайне редко, мать
считала их «определенно вредными». Эдгар Винекен испытывал неприятности
противоположного свойства: его повсюду водили и представляли как мальчика из рабочей
семьи; даже некоторые священники, представляя Эдгара, не забывали прибавить: «Самый
доподлинный сын рабочего!» В их словах был примерно такой подтекст: «Полюбуйтесь-ка
на этого малого — и рогов у него нет и вполне интеллигентная внешность». Это тоже
расовый вопрос — пусть им займется мамашино Центральное бюро. Только Винекены и
отец Марии вели себя со мной без всякой предвзятости. Они не попрекали меня тем, что я из
рода «Шниров — бурый уголь», и в то же время не увенчивали за это лаврами.

23

Я поймал себя на том, что все еще стою на балконе и смотрю на Бонн. Я крепко
держался за перила, колено сильно болело, но мне по-прежнему не давала покоя марка,
которую я выбросил из окна. Я с радостью заполучил бы ее обратно, но боялся выйти на
улицу: с минуты на минуту должен был прийти Лео. Не могут же они без конца возиться со
своим компотом, сбитыми сливками и застольной молитвой. Я так и не увидел на мостовой
своей марки: жил я довольно высоко, а монеты ярко светятся разве что в сказках, поэтому их
там легко находят. В первый раз в жизни я пожалел о чем-то, связанном с деньгами, —
пожалел выброшенную марку — двенадцать сигарет, или два трамвайных билета, или одна
сосиска с ломтиком хлеба. Без сожаления, но с некоторой грустью я подумал о доплатах за
плацкарту в мягком и за скорость в поездах прямого сообщения, которые мы вносили,
ублажая старушек из Нижней Саксонии, подумал с грустью, как думают о поцелуях, которые
были когда-то даны девушке, обвенчавшейся с другим. На Лео нельзя возлагать особых
надежд — у него самое странное представление о деньгах, примерно такое, как у монахов о
«супружеской любви».
На мостовой ничего не блеснуло, хотя улица была хорошо освещена; никаких
8
«звездных талеров» я не увидел, я видел только автомобили, трамваи, автобусы и жителей
города Бонна. Надо надеяться, что моя марка упала на крышу трамвая и ее разыщет
кто-нибудь в депо.
Разумеется, я мог броситься в объятия протестантской церкви. Но когда я подумал об
этих объятиях, у меня мороз по коже пробежал. Я мог бы броситься в объятия Лютера, но
отнюдь не в объятия протестантской церкви. Если уж становиться ханжой, то так, чтобы

8 «Звездные талеры» — сказка бр.Гримм.