Page 109 - Глазами клоуна
P. 109

Некоторых из них я жалел ото всей души, особенно высокую грузную супругу президента
               одного из бесчисленных концернов, — я охотно подошел бы к ней и из чистого сострадания
               набросил на нее скатерть или занавеску. Тупая скотина, ее муж, ничего не замечал, ничего не
               видел, ничего не слышал. Он готов послать свою жену на рынок в розовой ночной рубашке,
               если  какой-нибудь  гомосексуалист  объявит  это  последним  криком  моды.  На  следующий
               день  он  читал  доклад  перед  ста  пятьюдесятью  евангелическими  пасторами  на  тему
               «Познание в браке». А сам, наверное, даже не знал, что у его жены костлявые коленки и что
               ей нельзя носить короткие платья.
                     Я  быстро  рванул  дверцу  платяного  шкафа,  избегая  глядеть  в  зеркало;  ничто  не
               напоминало здесь больше о Марии, ничто; я не увидел даже забытой колодки от туфель или
               пояса,  а  ведь  женщины  так  часто  оставляют  их  в  шкафу.  Только  запах  ее  духов  еще  не
               совсем выветрился; если бы Мария была милосердной, она забрала бы с собой и мои вещи —
               раздарила бы или сожгла, но в шкафу по-прежнему висели мои зеленые вельветовые брюки,
               которые  я  никогда  не  носил,  черный  твидовый  пиджак  и  несколько  галстуков,  а  внизу,  в
               отделении для обуви, стояло три пары башмаков; в маленьких ящичках все тоже, конечно,
               лежит на своих местах, все без исключения; запонки и белые уголки для воротничков, носки
               и носовые платки. Пора бы знать, что в вопросах частной собственности католики ведут себя
               с неумолимой справедливостью. Нет смысла выдвигать ящики; все, что принадлежит мне,
               осталось  на»  месте,  все,  что  принадлежит  ей,  исчезло.  Насколько  человечней  было  бы
               прихватить  с  собой  и  мое  барахло,  но  в  нашем  платяном  шкафу  торжествовала
               справедливость,  убийственная  корректность.  Когда  Мария  вынимала  из  шкафа  все,  что
               могло  напомнить мне о  ней, она  наверняка  жалела  меня  и  наверняка  плакала,  как  плачут
               женщины в фильмах о разводах, восклицая: «Никогда не забуду золотые денечки с тобой!»
                     Прибранный,  чистый шкаф  (кто-то  даже  стер  в  нем  пыль)  —  самое  худшее,  что она
               могла мне оставить; все оказалось аккуратно поделено: мои вещи висели, ее вещей не было.
               Шкаф походил на операционную после удачно проведенной операции. Ничто не напоминало
               о Марии — нигде не завалялось даже пуговицы от ее блузки. Я оставил дверцу открытой,
               чтобы  ненароком  не  увидеть  себя  в  зеркале,  хромая,  вернулся  на  кухню,  сунул  в  карман
               пиджака коньячную бутылку, пошел в столовую, лег на кушетку и закатал штанину. Колено
               сильно опухло,  но  боль,  когда  я  лег, отпустила.  В  сигаретнице осталось  четыре  сигареты,
               одну из них я закурил.
                     Я  размышлял,  что  было  бы  хуже  —  увидеть  платья  Марии  или  наткнуться,  как
               наткнулся я, на пустой, стерильный шкаф и не найти даже записочки: «Никогда не забуду
               золотые денечки с тобой!» Вероятно, так было лучше, и все же она могла оставить мне хоть
               пуговицу или поясок или уж заодно взять с собой весь шкаф и сжечь его.
                     Когда пришло известие о смерти Генриэтты, у нас дома как раз накрывали на стол и
               Анна оставила на серванте не очень свежую салфетку Генриэтты в желтом кольце; все мы
               разом  взглянули  на  салфетку,  чуть  запачканную  джемом,  с  маленьким  коричневатым
               пятнышком — не то от супа, не то от соуса. Впервые я почувствовал, какой ужас вселяют
               вещи,  принадлежавшие  человеку,  который  навсегда  ушел  или  умер.  Мать  и  впрямь
               попыталась приняться за еду; наверное, это должно было означать: «жизнь продолжается»
               или что-то подобное, но я точно знал, что это — неправда. Не жизнь продолжалась, а смерть.
               Я  выбил  у  нее  из  рук  ложку,  выскочил  в  сад,  опять  вбежал  в  дом,  где  уже  поднялся
               страшный шум и гам. Матери обожгло лицо горячим супом. Я влетел в комнату Генриэтты,
               распахнул окно и начал выбрасывать в сад все, что попадалось мне под руку: ее коробочки и
               платья, куклы, шляпки, ботинки, береты; рывком я выдвигал ящики с бельем и со всякими
               странными  мелочами,  которые  были  ей,  наверное,  дороги:  засушенные  колосья,  камешки,
               цветы, записки и целые связки писем, перехваченные розовыми ленточками. Я выбрасывал в
               окно теннисные туфли, ракетки, спортивные трофеи — все подряд. Позже Лео рассказал мне,
               что  у  меня  был  вид  «безумного»  и  я  действовал  с  такой  быстротой,  с  такой  безумной
               быстротой, что никто не смог мне помешать. Я хватал ящики и вытряхивал их в сад; потом
               стремглав бросился в гараж, вытащил тяжелую запасную канистру, вылил бензин на груду
   104   105   106   107   108   109   110   111   112   113   114