Page 18 - Глазами клоуна

вышел у нее из носа, я опять засмеялся: очень уж это залихватски выглядело. Потом мы
начали разговаривать, мы говорили обо всем на свете. Мария сказала, что думает о тех
женщинах в Кельне, которые делают «то самое» за деньги и уверены, что за «это» надо
платить, хотя за «это» нельзя платить; получается, что честные женщины, чьи мужья ходят к
«тем», — перед ними в долгу, а она не хочет быть ни перед кем в долгу. И я тоже много
говорил. Все, что я читал о так называемой физической любви и об иной любви, сказал я ей,
кажется мне сущим вздором. Невозможно отделить одно от другого; а потом она спросила,
нахожу ли я ее красивой и люблю ли, и я ответил, что она единственная девушка, с которой я
хотел бы делать «то самое», я всегда думал только о ней, когда думал об «этом», даже в
интернате, только о ней. Потом Мария встала и пошла в ванную, а я продолжал сидеть на
кровати, курил и вспоминал мерзкие таблетки, которые выбросил в канаву. Мне снова стало
страшно, я подошел к ванной и постучал в дверь; Мария немного помедлила, а потом сказала
«войди», я вошел, и стоило мне увидеть ее, как мой страх снова как рукой сняло. По лицу у
нее текли слезы, и она втирала в голову какую-то жидкость для волос, а потом начала
пудриться. Я спросил:
— Что ты делаешь?
Она ответила:
— Навожу красоту.
Слезы прорыли тонкие бороздки в пудре, которую «она положила слишком густо.
— Может, ты все же уйдешь? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
Она побрызгала себя кельнской водой, а я, присев на край ванны, размышлял, хватит ли
нам двух часов; больше получаса мы уже проболтали. В интернате у нас были специалисты
по вопросу о том, «как трудно сделать девушку женщиной», и я все время думал о Гунтере,
который послал Зигфрида к Брунгильде, перед тем как пойти самому, и вспомнил дикую
резню Нибелунгов, начавшуюся из-за этого; в школе, когда мы проходили «Песнь о
Нибелунгах», я как-то раз встал и сказал патеру Вунибальду:
— Ведь Брунгильда и на самом деле была женой Зигфрида?
Он усмехнулся и ответил:
— Но женат Зигфрид был на Кримгильде, мальчик.
Я рассвирепел и заявил, что считаю такое толкование «поповским». Патер Вунибальд в
свою очередь рассвирепел, постучал пальцем по кафедре и, сославшись на свой авторитет,
запретил «оскорблять» его подобного рода выражениями.
Я поднялся и сказал Марии:
— Ну не плачь.
Она перестала плакать и еще раз провела пуховкой по лицу, чтобы замазать бороздки
слез. Прежде чем войти в ее комнату, мы постояли еще в коридоре у окна и поглядели на
улицу: был январь, мы увидели мокрую мостовую, желтые фонари, асфальт и зеленые буквы
над лавкой напротив: «Эмиль Шмиц». Шмица я знал, не предполагал только, что его зовут
Эмиль, и мне показалось, что имя Эмиль не подходит к фамилии Шмиц. Стоя на пороге ее
комнаты, я сперва приоткрыл немного дверь и погасил свет.
Когда отец Марии вернулся домой, мы еще не спали; было уже около одиннадцати, мы
слышали, как он вошел в лавку, чтобы взять сигареты, а потом поднялся по лестнице. Мы
думали, он сразу что-нибудь заметит, ведь произошло нечто небывалое. Но он ничего не
заметил, постоял секунду у двери, прислушался и пошел к себе наверх. Нам было слышно,
как он снял башмаки и бросил их на пол, потом мы слышали, как он кашлял во сне. Я
старался представить себе, как он отнесется к этой истории. Деркум порвал с религией и
давно не имел дел с католической церковью; в разговорах со мной он обрушивался на
«буржуазное общество с его лживым отношением к проблемам пола» и возмущался тем, что
«попы превратили брак в чистое жульничество». И все же я боялся, что мой поступок с
Марией вызовет его гнев. Я очень любил его, и он любил меня; несколько раз среди ночи я
уже готов был встать, пойти к нему в комнату и во всем сознаться, но потом подумал, что я