Page 41 - Глазами клоуна

возможность Кинкелю рассказать тот самый анекдот о человеке, влачившем нищенскую
жизнь, пока его заработок колебался между пятьюстами и тремя тысячами марок; тогда-то
Цюпфнер и попросил у меня сигарету, чтобы скрыть краску стыда в облаках табачного дыма.
Когда мы с Марией последним поездом возвращались в Кельн, у меня на душе было
так же муторно, как и у нее. Мы с трудом наскребли денег на этот визит к Кинкелю, ведь
Мария так много ожидала от него. Физически нам тоже было скверно, мы слишком мало ели
и много пили, а к вину мы вовсе не были приучены. Поездка показалась нам нескончаемой, а
с Западного вокзала пришлось идти домой пешком через весь Кельн. У нас не осталось ни
пфеннига.
В квартире Кинкеля сразу же сняли трубку.
— У телефона Альфред Кинкель, — произнес самоуверенный мальчишеский голос.
— Это Шнир, я бы хотел поговорить с вашим отцом.
— Шнир-богослов или Шнир-клоун?
— Клоун.
— Да ну, — сказал он, — надеюсь, вы это не очень переживаете?
— Переживаю? — спросил я устало. — Что я, собственно, должен, по-вашему,
переживать?
— Что? — сказал он. — Разве вы не читали газету?
— Какую именно?
— «Голос Бонна».
— Критика? — спросил я.
— Не совсем, — сказал он, — по-моему, это скорее некролог. Хотите, я принесу газету
и прочту вам?
— Нет, спасибо, — сказал я. Все, что он говорил, имело соответствующий подтекст.
Этот малый был просто садист.
— Но вам же надо знать, — сказал он, — чтобы извлечь уроки. — Ко всему еще он
жаждал читать нравоучения.
— Кто написал? — спросил я.
— Некто Костерт, он выступает как наш корреспондент по Рурской области. По стилю
— блеск, но с подленьким душком.
— Это уж как водится, — сказал я, — ведь он тоже добрый христианин.
— А вы разве нет?
— Нет, — сказал я. — Видимо, мне не придется поговорить с вашим отцом?
— Он просил его не беспокоить, но ради вас я с удовольствием побеспокою его.
Впервые садистские наклонности сыграли мне на руку.
— Благодарю вас, — сказал я.
Я услышал, как он кладет на стол трубку, как проходит по комнате, а потом где-то в
глубине квартиры снова раздалось это злобное шипение. Казалось, целое семейство
рептилий затеяло ссору: две змеи мужского пола и одна — женского. Мучительно, когда ты
становишься невольным свидетелем сцен, которые не предназначены для твоих глаз и ушей,
да и моя мистическая способность отгадывать по телефону запахи отнюдь не удовольствие, а
скорее наказание. В кинкелевской квартире шибал в нос запах мясного бульона, можно было
подумать, что они сварили целого быка. Шипение становилось прямо-таки опасным для
жизни: вот-вот змея-сын убьет змею-отца или змея-мать уничтожит сына. Я вспомнил
Лаокоона; то обстоятельство, что весь этот шум и гам (до меня явственно доносились звуки
рукопашной и выкрики: «Мерзкая скотина!», «Грубая свинья!») раздавались в квартире
6
человека, который считался «Серым кардиналом» немецкого католицизма, отнюдь не
вселяло в меня бодрости. Я вспомнил подлеца Костерта из Бохума; не далее чем вчера

6 Ставшее нарицательным прозвище Франсуа Леклерка дю Трамбле (1577-1638), советника кардинала
Ришелье.