Page 44 - Глазами клоуна

необходима, — Мария. Но как раз ее-то вы у меня отняли.
— Какие глупости, Шнир, — сказал он, — выбейте из головы эту вашу «теорию
похищения». Мы живем в двадцатом веке.
— Вот именно, — сказал я, — в тринадцатом я был бы вполне приемлемым
придворным шутом и даже кардиналов не беспокоил бы вопрос — женат я на ней или нет. А
сейчас каждый католический деятель может ковыряться в ее бедной совести и считает себя
вправе толкать ее на путь разврата и супружеской измены, и все из-за дурацкого клочка
бумаги. Кстати сказать, доктор, в тринадцатом веке вас за ваших мадонн в стиле барокко
отлучили бы от церкви и предали анафеме. Вы ведь прекрасно знаете, что их украли в
церквах Баварии или Тироля... Не мне вам говорить, что ограбление церквей и сейчас еще
довольно-таки строго карается законом.
— Послушайте, Шнир, — сказал он, — вы, кажется, переходите на личности. Очень
странно с вашей стороны.
— Сами вы уже не первый год вмешиваетесь в мою личную жизнь, а когда я позволил
себе сделать небольшое замечание и сказать чистую правду, которая задевает вас лично, вы
готовы вцепиться мне в глотку. Ну, смотрите, как только у меня опять заведутся деньжата, я
найму частного детектива и он докопается, откуда взялись ваши мадонны.
Кинкель больше не смеялся, только слегка покашливал, но, по-моему, он все еще не
понял, что я не шучу.
— Повесьте трубку, Кинкель, — сказал я, — положите трубку, не то я вспомню о
прожиточном минимуме. Желаю вам и вашей совести спокойной ночи.
Но он все еще ничего не понимал, и так получилось, что я положил трубку первый.

10

Я очень хорошо знал, что Кинкель отнесся ко мне, сверх всяких ожиданий, мило.
Думаю, если бы я попросил, он даже дал бы мне денег. Но его манера, посасывая сигару,
болтать о метафизике и внезапная обида, стоило мне только упомянуть о мадоннах, — все
это было предельно отвратительно. Я не желал больше иметь с ним дела. Равно как и с
госпожой Фредебейль. Довольно! А самому Фредебейлю я при первой же возможности
залеплю пощечину. С такими, как он, бессмысленно бороться «духовным оружием». Иногда
я жалею, что теперь не приняты дуэли. Мой спор с Цюпфнером из-за Марии мог быть
разрешен только дуэлью. Самое отвратительное заключалось в том, что они вмешали в него
и принципы правопорядка, и заявления в письменном виде, и многочасовые секретные
переговоры в ганноверской гостинице. После второго выкидыша Мария совсем извелась,
нервничала, без конца бегала в церковь и раздражалась, когда я в свободные вечера не шел с
ней в театр, в концерт или на лекцию. Я предлагал ей, как бывало, сыграть в рич-рач и
попить чайку, полеживая на кровати, но от этого она еще больше раздражалась. В сущности,
все началось с того, что Мария теперь играла в рич-рач только в виде одолжения, чтобы
успокоить меня или показать свое хорошее отношение ко мне. И она больше не ходила в
кино на мои любимые картины, на те, что разрешено смотреть детям младшего возраста.
По-моему, на всем свете не найдется человека, который мог бы понять клоуна, клоун и
тот не понимает своего товарища; тут всегда замешаны зависть или недоброжелательство.
Мария была близка к тому, чтобы понять меня, но до конца и она меня не поняла. Она всегда
считала, что как «творческая личность» я должен проявлять «жгучий интерес» ко всякого
рода дарам культуры. Какое заблуждение! Конечно, если бы в свободный вечер я узнал, что
где-то поблизости играют Беккета, я сразу схватил бы такси; в кино я тоже хожу. Пожалуй,
даже часто, но только на те картины, на которые допускают детей младшего возраста. Мария
всего этого не могла понять; в основе ее католического воспитания лежали кое-какие
сведения по психологии и голый рационализм в мистической упаковке, выражавшийся
формулой: «Пусть лучше играют в футбол, не то у них в голове будут девушки». А у меня в
голове постоянно были девушки; потом — одна лишь Мария. Иногда я считал себя просто