Page 43 - Глазами клоуна

— Ну и что же, — сказал я, — насколько я знаю, муж и жена в понимании
католической церкви едины телом и душой.
— Конечно, — сказал он.
— Ну, а если они хоть дважды или трижды вступили в светский и церковный браки, но
не едины телом и душой... стало быть, они не муж и жена.
— Гм, — произнес он.
— Послушайте, доктор, — сказал я, — не могли бы вы вынуть сигару изо рта? А то
весь разговор звучит так, будто мы обсуждаем курс акций. Ваше чмоканье действует мне
почему-то на нервы.
— Это уж слишком! — сказал он, но сигару все же отложил. — Запомните: то, как вы
оцениваете эту историю, — ваше личное дело. Фрейлейн Деркум, очевидно, оценивает ее
иначе и поступает, как ей велит совесть. Совершенно правильно поступает... на мой взгляд.
— Почему же, в таком случае, никто из вашей католической братии не скажет мне, где
она сейчас находится? Вы ее от меня прячете.
— Не делайте из себя посмешище, Шнир, — сказал он, — мы живем не в средние века.
— Я предпочел бы жить в средние века, — сказал я, — тогда она была бы моей
наложницей и вы не стали бы мучить ее, взывая к ее совести. Впрочем, она все равно
вернется ко мне.
— На вашем месте, Шнир, я не утверждал бы это столь уверенно, пророкотал Кинкель.
— Жаль, что вы органически не способны к метафизическому мышлению.
— Мария спокойно жила до тех пор, пока она беспокоилась только о моей душе, но вы
внушили ей, что она должна побеспокоиться и о своей душе, а сейчас получилось так, что я
— человек, органически неспособный к метафизическому мышлению, — беспокоюсь за
душу Марии. Если она станет женой Цюпфнера, то это действительно будет тяжким грехом,
настолько-то я разбираюсь в вашей метафизике. Она погрязнет в разврате, разрушит брак, и
прелат Зоммервильд сыграет во всей этой истории роль сводника.
Ему все же удалось рассмеяться, хотя и не так уж раскатисто.
— Ваши слова звучат особенно комично, если учесть, что Хериберт является, так
сказать, светским, а прелат Зоммервильд церковным преосвященством немецкого
католицизма.
— А вы являетесь его совестью, — сказал я в ярости, — хотя прекрасно сознаете, что я
прав.
Некоторое время он, ни слова не говоря, покряхтывал у себя на Венусберге под самой
малохудожественной из трех мадонн в стиле барокко.
— Вы поразительно молоды... завидно молоды.
— Оставьте, доктор, — сказал я, — не поражайтесь и не завидуйте мне; если я не верну
Марию, то убью вашего, самого завлекательного прелата. Я убью его, — повторив я, — мне
теперь терять нечего.
Он помолчал немного и опять сунул в рот сигару.
— Понимаю, — сказал я, — сейчас ваша совесть лихорадочно работает. Если я убью
Цюпфнера, вас это вполне устроит. С Цюпфнером вы в контрах, и потом он слишком правый
для вас, зато прелат Зоммервильд — ваша опора в Риме, где вас почему-то считают чересчур
левым, совершенно несправедливо, впрочем, насколько я смею судить.
— Бросьте болтать чепуху, Шнир. Что с вами?
— Католики действуют мне на нервы, — сказал я, — они нечестно играют.
— А протестанты? — спросил он смеясь.
— Способны уморить, вечно они бередят собственную совесть.
— А атеисты? — Он все еще смеялся.
— Нагоняют скуку, они все время толкуют о боге.
— А вы-то сами, Шнир, кто вы, собственно?
— Я — клоун, — сказал я, — и в данный момент стою дороже, чем моя клоунская
репутация. Запомните. В лоне католической церкви есть одна душа, которая мне