Page 42 - Глазами клоуна

вечером он повис на телефоне и продиктовал свою статью в боннскую газету, а сегодня
утром скребся у моих дверей, как побитый пес, и разыгрывал из себя доброго самаритянина.
Кинкель, как видно, упирался, в буквальном смысле этого слова, ногами и руками, не
желая подходить к телефону, а его супруга — постепенно я начал разбираться в значении
всех шорохов и шумов в глубине кинкелевской квартиры — еще решительней возражала
против его разговора со мной, зато сынок отказывался ответить мне, что он, мол, ошибся и
отца нет дома. Внезапно наступила полная тишина, стало так тихо, словно кто-то истекал
кровью; это действительно была тишина, истекающая кровью. Потом раздались грузные
шаги и трубку взяли со стола; я решил, что ее сейчас же повесят. Кстати, я точно помнил, где
у Кинкелей стоит телефон. Он стоял под одной из трех мадонн в стиле барокко, как раз под
той, которую Кинкель всегда называл «самой малоценной». Пусть бы он лучше положил
трубку. Мне стало его жаль, ему теперь было ужасно неприятно разговаривать со мной, да и
я ничего не ждал от этого разговора — ни денег, ни доброго совета. Если бы я услышал, что
он с трудом переводит дух, сострадание во мне взяло бы верх, но он зарокотал так же бодро,
как всегда. Кто-то, не помню кто, уверял, что он гремит, как полк трубачей.
— Алло, Шнир, — зарокотал он, — как здорово, что вы позвонили!
— Алло, доктор, — сказал я, — у меня вагон неприятностей.
В моих словах был только один подвох — то, что я назвал его доктором; звание
доктора honoris causa он так же, как и мой папаша, только что раздобыл.
— Шнир, — возмутился он, — мы с вами не в таких отношениях, чтобы вы величали
меня доктором.
— Понятия не имею, в каких мы с вами отношениях, — сказал я.
Он рассмеялся как-то особенно раскатисто и бодро, в стиле «душа нараспашку» и
«весельчак прежних времен».
— Я отношусь к вам с неизменной симпатией.
Трудно было в это поверить. По его мнению, я, наверное, пал так низко, что меня уже
не было смысла подталкивать дальше.
— Вы переживаете кризис, — сказал он, — вот и все. Вы еще молоды, возьмите себя в
руки, и все опять образуется.
Слова «возьмите себя в руки» напомнили мне Анну и ее «Девятый пехотный».
— Что вы имеете в виду? — спросил я вежливо.
— Как что? — сказал он. — Ваше искусство, вашу карьеру.
— Речь идет не об этом, — возразил я. — Вы знаете, я принципиально не разговариваю
об искусстве, а уж о карьере тем более. Я хотел вам сказать совсем другое... Мне нужна... я
разыскиваю Марию.
Он издал какой-то неопределенный звук: не то хрюкнул, не то икнул. В глубине
квартиры все еще слышалось шипение, но уже стихающее; Кинкель положил трубку на стол
и снова взял ее, голос его слегка понизился, стал глуше; он явно сунул в рот сигару.
— Шнир, — сказал он, — забудьте прошлое. Думайте о настоящем, для вас оно — в
искусстве.
— Забыть? — спросил я. — А вы попробуйте представить себе, что ваша жена вдруг
уходит к другому.
Он молчал, и в этом молчании слышалось, по-моему, что-то вроде: «Ну и пусть!»
Потом он, причмокивая, засосал свою сигару и изрек:
— Она не была вашей женой, и у вас с ней нет семерых детей.
— Так, — сказал я. — Оказывается, она не была моей женой.
— Да, — сказал он, — не разводите интеллигентской романтики. Будьте мужчиной.
— К черту, — сказал я, — для меня это так тяжело именно потому, что я принадлежу к
этому полу... А семеро детей у нас еще могут появиться. Марии всего двадцать пять.
— На мой взгляд, быть мужчиной — значит уметь примиряться с обстоятельствами.
— Это звучит совсем как христианская заповедь, — сказал я.
— Не хватало, чтобы вы говорили мне о заповедях.