Page 46 - Глазами клоуна

Карл Эмондс, Фредебейль или Зоммервильд начинают болтать о Клоделе или Ионеско. Даже
Мария не могла удержаться: в былые времена много реже, потом — чаще. Я заметил это
как-то раз, сказав ей, что хочу петь под гитару; В ответ она заявила, что это оскорбляет ее
эстетическое чувство. Свободное время для нехудожника то же самое, что рабочее время для
клоуна. Все люди, начиная от высокооплачиваемого дельца, кончая простым рабочим, знают,
что такое свободное время, вне зависимости от того, как они его проводят — пьют ли пиво
или охотятся за медведями на Аляске, собирают ли марки или коллекционируют
импрессионистов и экспрессионистов (ясно только одно: человек, который
_коллекционирует_ предметы искусства — не художник)... Их манера закуривать сигарету в
часы досуга и то выражение, какое они придают своим лицам, могут довести меня до
неистовства; я достаточно знаком с чувством, какое они при этом испытывают, чтобы
завидовать им, — ведь у них оно будет продолжаться долго. И у клоуна случаются
свободные минуты — он усаживается поудобнее и выкуривает какие-нибудь полсигареты,
проникаясь сознанием того, что значит быть свободным. Но так называемый отпуск смерти
подобен, все люди пользуются им три-четыре, а то и целых шесть недель. Мария не раз
пыталась приобщить меня к радостям длительного отдыха: мы ездили с ней то на море, то в
глубь страны, то на курорты, то в горы; уже на второй день я заболевал; все тело у меня
покрывалось волдырями, а на душе становилось черным-черно. По-моему, я заболевал от
зависти. Затем у Марии возникла кошмарная идея провести отпуск в таком месте, куда
приезжают отдыхать художники. Понятно, там не было никого, кроме людей
«околотворческих»; в первый же вечер я сцепился с каким-то кретином, который слывет
важной птицей в кино; он вовлек меня в спор о Гроке, Чаплине и о шутах в шекспировских
трагедиях и, разумеется, разделал в пух и прах. (Люди, которые ухитряются хорошо
зарабатывать, ошиваясь на задворках искусства, никогда не работают и обладают завидным
здоровьем.) В довершение всего у меня разыгралась желтуха. Но стоило нам выехать из этой
проклятой дыры, как я быстро выздоровел.
Что меня беспокоит, так это моя неспособность к самоограничению или же, как сказал
бы мой импресарио Цонерер, неспособность сконцентрироваться. Чего только нет в моих
выступлениях — и пантомима, и эстрада, и клоунада, — я был бы неплохим Пьеро, но могу
быть также хорошим клоуном; и потом я слишком часто меняю свои номера. Вероятно, я мог
бы просуществовать много лет, исполняя такие сценки, как «Католическая проповедь»,
«Лютеранская проповедь», «Заседание наблюдательного совета», «Уличное движение» и еще
несколько других, но, когда я показываю один и тот же номер в десятый или в двадцатый
раз, он мне настолько приедается, что на меня нападает — в полном смысле слова —
припадок зевоты; с величайшим напряжением приходится сдерживать мускулы рта. Я сам
навожу на себя скуку. Стоит мне представить себе, что некоторые клоуны лет тридцать
подряд проделывают одни и те же фокусы, как сердце у меня сжимается от страха, словно я
обречен съесть мешок муки ложку за ложкой. Все, что я делаю, должно радовать меня
самого, иначе я заболеваю. Порой мне вдруг приходит в голову мысль, что я могу работать
жонглером или петь на сцене: пустые уловки, чтобы избавиться от ежедневных тренировок.
А тренироваться надо не менее четырех часов в день, по возможности шесть, а то и дольше.
В последние полтора месяца я относился к этому также спустя рукава, довольствуясь малым:
несколько раз в день постою на голове, немного похожу на руках и покувыркаюсь да сделаю
гимнастику на резиновом мате, который я всегда таскаю с собой. Теперь у меня появилось
прекрасное оправдание — ушибленное колено: можно будет валяться на тахте, покуривать
сигареты и упиваться состраданием к самому себе. Моя последняя пантомима «Речь
министра» была довольно удачной, и мне было жаль сбиваться на шарж, но выше этого
уровня я подняться не мог. Все мои попытки испробовать силы в лирическом жанре терпели
провал. Мне еще ни разу не удалось изобразить человеческие чувства, не впав в слезливую
сентиментальщину. Мои сценки «Танцующая пара», «В школу и домой» были хоть
артистичными и потому сносными... Но когда я попытался показать жизнь человека, то снова
сбился на шарж. Мария была права, называя мои попытки петь песенки под гитару