Page 47 - Глазами клоуна

«попытками к бегству». Лучше всего мне удается изображать нелепости в обыденной жизни:
я наблюдаю, складываю свои наблюдения, возвожу их в степень и извлекаю из них корень,
но уже с другими показателями... По утрам на каждый большой вокзал прибывают тысячи
людей, работающих в городе, и тысячи людей, работающих за городом, уезжают. Не проще
ли было этим людям поменяться рабочими местами? А что делается с машинами в часы
«пик» — два сплошных потока идут навстречу друг другу. Но стоит людям поменяться
работой и местожительством, как с вонищей от выхлопных газов будет покончено, а также и
с судорожной жестикуляцией замотанных полицейских на перекрестках, там станет так тихо,
что полицейским впору будет играть в рич-рач. На этих наблюдениях построена моя
пантомима: в движении находятся только руки и ноги, лицо — белая маска — остается
совершенно неподвижным; с помощью моих четырех конечностей мне удается создать
впечатление лихорадочной суеты. Моя цель — обходиться с наименьшим количеством
реквизита, по возможности совсем без оного. Для сценки «В школу и домой» мне не нужен
даже ранец — рукой я как бы придерживаю его, перебегаю через улицу перед самым
трамваем, трезвонящим во всю мочь, вскакиваю на ходу в автобусы, соскакиваю,
останавливаюсь перед витринами, глазею, пишу мелом на стенах домов, делая бог знает
какие орфографические ошибки, и, наконец, предстаю перед грозными очами учителя —
опоздал-таки! — снимаю ранец и тихонько прокрадываюсь к своей парте. Мне довольно
хорошо удается показать лиризм детского существования: ведь в жизни ребенка все, даже
самое банальное, приобретает значимость; ребенок одинок, чурается порядка, он трагичен. И
у детей, по сути, никогда нет свободного времени, только после того, как они окончательно
усвоят «принципы правопорядка», у них появляется досуг. С фанатическим усердием я
регистрирую наступление свободного времени у людей разных профессий: вот рабочий
кладет в карман получку и садится на мотоцикл; биржевой маклер окончательно расстается с
телефонной трубкой, кладет в ящик записную книжку и запирает его; вот продавщица
продовольственного магазина снимает фартук, моет руки, прихорашивается перед зеркалом,
берет свою сумочку и уходит. Все это настолько человечно, что по временам я кажусь себе
каким-то недочеловеком, потому что свободное время для меня — всего лишь сценка,
исполняемая на эстраде. Как-то мы с Марией разговаривали о том, есть ли у животных
свободное время: скажем, у коровы, пережевывающей жвачку, или у задремавшего возле
забора осла. По мнению Марии, считать, что животные работают и имеют досуг —
кощунство. Сон — это тоже нечто вроде свободного времени, он прекрасен тем, что
уравнивает и человека и животное; но свободные часы только тогда становятся часами
свободы, когда человек переживает их сознательно. Даже у врачей есть часы, когда их нельзя
тревожить, духовных лиц в последнее время тоже щадят. Это меня злит, попы не должны
иметь свободных часов, тогда они могли бы по крайней мере понять художника. Им совсем
не обязательно понимать искусство, разбираться в творческой миссии, в специфике
творчества и в прочей ерундистике, но они обязаны понять душу художника. Мы всегда
спорили с Марией, есть ли свободное время у бога, в которого она верует. Мария
утверждала, что есть, брала Ветхий Завет и читала мне из книги Бытия: «И почил в день
седьмой от всех дел своих, которые делал». Я опровергал ее, ссылаясь на Евангелие, и
говорил, что, хоть по Ветхому Завету у бога было свободное время, представить себе
праздно фланирующего Христа просто-таки выше моих сил. При этих словах Мария
бледнела как полотно и соглашалась с тем, что фланирующий Христос — это кощунство; он
мог быть свободным, но никогда не был праздным.
Сплю я, как спят звери, обычно без сновидений; бывает, я задремлю всего на несколько
минут, но мне все равно кажется, будто я отсутствовал целую вечность — просунул голову
сквозь какую-то стену в темную бесконечность, в забвение, в безгранично-долгие свободные
часы и еще в то, что ощущала Генриэтта, когда она посреди игры неожиданно бросала
теннисную ракетку, роняла в суп ложку или быстрым движением кидала карты в огонь, —
полную пустоту. Как-то раз я спросил Генриэтту, о чем она думает, когда на нее «находит»,
и она ответила: