Page 51 - Глазами клоуна

Мария шепнула мне, что она уже «на три четверти» обратилась в католичество, — готова
была целовать Зоммервильду ноги. По-моему, он не стал бы ее удерживать от этого.
Я закрыл кран, снял пиджак, стянул через голову сорочку и нижнюю рубашку, бросил
все в угол и уже собрался лечь в ванну, как вдруг зазвонил телефон. Есть только один
человек, который способен заставить телефон звонить с такой брызжущей через край
энергией, с таким мужским напором, это Цонерер, мой импресарио. Он говорит так горячо и
держит трубку так близко у рта, что я всегда боюсь, как бы он не обрызгал меня слюной.
Когда он намерен сказать мне приятное, то начинает разговор словами: «Вчера вы были
великолепны», — это он сообщает просто так, не имея понятия, действительно ли я был
великолепен; зато когда он намерен обдать меня холодом, то начинает со слов:
«Послушайте, Шнир, вы не Чаплин...», этим он вовсе-не хочет сказать, что как актеру мне
далеко до Чаплина, а нечто совсем другое: я, мол, недостаточно знаменит, чтобы позволить
себе поступки, которые не по вкусу ему, Цонереру. Сегодня он не станет обдавать меня
холодом и даже не станет пугать светопреставлением, как пугает всегда, когда я отменяю
свои концерты. Он не станет также обвинять меня в том, что я «истерик, срывающий
программы». Наверное, Оффенбах, Бамберг и Нюрнберг тоже отказались от моих услуг, и он
начнет высчитывать по телефону, какие убытки я нанес ему за все это время. Телефон звонил
с мужским напором, с брызжущей через край энергией: я уже собирался набросить на него
диванную подушку, но вместо этого натянул купальный халат, вошел в комнату и
остановился у трезвонящего аппарата. Дельцы от искусства обладают крепкими нервами и
прочным положением, и, когда они рассуждают о «впечатлительности творческой натуры»,
для них это все равно что сказать «дортмундское акционерное общество пивоваров»; все
попытки побеседовать с ними серьезно об искусстве и о художнике — бесполезная трата
сил. И они прекрасно знают, что у самого бессовестного художника в тысячу раз больше
совести, чем у самого добросовестного дельца, кроме того, они обладают оружием, против
которого невозможно бороться, — ясным пониманием того, что человек творческий просто
не в состоянии не делать то, что он делает: либо писать картины, либо выступать по городам
и весям как клоун, либо петь, либо высекать из мрамора и гранита «непреходящие
ценности». Художник похож на женщину, которая не в силах отказаться от любви и
становится добычей первой встречной обезьяны мужского пола. Художники и женщины —
самые подходящие объекты для эксплуатации, и в каждом импресарио есть что-то
сутенерское — от одного до девяноста девяти процентов. Эти телефонные звонки были явно
сутенерскими. Цонерер, конечно, справился у Костерта, когда именно я уехал из Бохума, и
теперь точно знал, что я дома. Завязав поясом халат, я поднял трубку. И сразу же мне в нос
ударил запах пива.
— Черт побери, Шнир, — сказал он, — что это значит? Почему вы заставляете меня
столько ждать?
— Дело в том, что у меня было скромное намерение принять ванну, ответил я. —
Считаете ли вы, что это является нарушением контракта?
— В данный момент ваш юмор — юмор висельника, — сказал он.
— Дело, стало быть, за веревкой, она уже приготовлена?
— Оставим метафоры, — сказал он, — поговорим лучше о деле.
— Вы первый начали, — сказал я.
— Какая разница, кто начал, — сказал он. — Итак, вы твердо решили угробить себя как
актера?
— Дорогой господин Цонерер, — сказал я тихо, — не откажите в любезности говорить
немножко подальше от трубки, не то запах пива ударяет мне прямо в нос.
Он пробормотал на своем блатном жаргоне что-то вроде: «Зануда, чувак!» Потом
засмеялся.
— Ваше нахальство, как видно, ничем не прошибешь. О чем мы, бишь, говорили?
— Об искусстве, — сказал я, — но, с вашего разрешения, я предпочел бы говорить о
делах.