Page 56 - Глазами клоуна

— Потому что я об этом думал в ту минуту, когда ты меня спросила.
Она не поверила всей этой истории с мальчиком, и я рассердился. Мы еще ни разу не
солгали друг другу и ни разу не обвинили друг друга во лжи. Я так рассвирепел, что заставил
ее встать, надеть туфли и побежать со мной на вокзал. В спешке я не захватил зонтик, мы
совершенно промокли, но мальчика нигде не обнаружили. Мы прошли по залу ожидания,
заглянули даже в христианскую миссию; в конце концов я спросил у железнодорожника на
контроле, не отошел ли только что какой-нибудь поезд. Он сказал, что две минуты назад
ушел поезд в Бомте. Я справился, не пропускал ли он на перрон промокшего до нитки
мальчика, светловолосого, вот такого приблизительно роста. Железнодорожник взглянул на
меня подозрительно:
— В чем дело? Он у вас что-то стащил?
— Нет, — сказал я, — просто я хочу знать, уехал ли мальчик этим поездом.
Мы с Марией стояли совершенно промокшие, и железнодорожник недоверчиво
оглядывал нас с головы до ног.
— Вы случайно не из Рейнской области? — спросил он таким тоном, словно узнавал,
не находился ли я под судом и следствием.
— Да, — сказал я.
— Справки такого рода я имею право выдавать только с разрешения начальства, —
ответил он.
Уверен, что какой-нибудь парень из Рейнской области здорово напакостил ему и,
наверное, в годы военной службы. Я знавал театрального осветителя, которого облапошил на
военной службе какой-то берлинец; с тех пор он считал всех берлинцев и берлинок своими
кровными врагами. Во время выступления одной берлинской акробатки он внезапно
выключил свет, бедняжка оступилась и сломала себе ногу. Доказать его вину так и не
удалось, все свалили на «короткое замыкание», но я уверен, что осветитель выключил свет
нарочно, потому что акробатка родилась в Берлине, а какой-то берлинец облапошил его в
армии. Железнодорожник на оснабрюкском вокзале смотрел на меня таким взглядом, что
мне стало не по себе.
— Мы поспорили с этой дамой, — сказал я, — речь идет о пари.
Мне не надо было этого говорить, ведь я солгал, а когда я лгу, по моему лицу сразу
видно.
— Ну-ну, — сказал он, — поспорили. Воображаю, как спорят в Рейнской области.
Одним словом, я так ничего и не добился. У меня мелькнула мысль взять такси, чтобы
поехать в Бомте, подождать там на вокзале поезд и поглядеть, как с него сходит мальчик. Но
он мог сойти на любой промежуточной станции до Бомте или после. В гостиницу мы
вернулись совершенно мокрые и озябшие. Я втолкнул Марию в бар на первом этаже, мы
подошли к стойке, я обнял ее и заказал две рюмки коньяку. Хозяин бара — он же владелец
гостиницы взглянул на нас так, словно он с удовольствием вызвал бы полицию. Накануне мы
много часов подряд играли в рич-рач и заказывали себе в номер бутерброды с ветчиной и
чай; утром Мария поехала в больницу, а когда вернулась, у нее не было ни кровинки в лице.
Хозяин весьма небрежно подвинул к нам рюмки, и половина коньяку выплеснулась; он
демонстративно не смотрел в нашу сторону.
— Ты мне не веришь? — спросил я Марию. — Я имею в виду мальчика.
— Да нет же, — ответила она, — верю. — Но она сказала это только из сострадания ко
мне, а не потому, что действительно верила. А я был в бешенстве, так как у меня не хватало
духу накричать на хозяина за пролитый коньяк. Рядом с нами стоял какой-то бандит и с
присвистом тянул пиво. После каждого глотка он слизывал пену с губ и посматривал с таким
видом, будто вот-вот заговорит со мной. Я всегда боюсь, как бы со мной не заговорил
полупьяный немец определенной возрастной категории: такие немцы говорят только о войне
и считают, что прошедшая война была «что надо», а когда они налижутся-как следует,
выясняется, что это просто убийцы и что все вообще «далеко не так уж страшно». Мария
дрожала от холода; я снова подвинул рюмки хозяину через обитую никелем стойку, но