Page 57 - Глазами клоуна

Мария посмотрела на меня, покачав головой. Слава богу, на этот раз хозяин подал рюмки
осторожно, не расплескав ни капли. От души у меня отлегло — теперь я мог не считать себя
трусом. Бандит опрокинул рюмку водки и заговорил сам с собой.
— В сорок четвертом мы пили водку и коньяк ведрами... В сорок четвертом ведрами... а
что не могли допить, выливали прямо на землю, и зажигали... чтобы этим пентюхам достался
шиш. — Он загоготал. — Шиш!
Я еще раз подвинул наши рюмки через стойку, хозяин налил только одну и, прежде чем
наполнить вторую, вопросительно взглянул на меня; только теперь я заметил, что Марии уже
нет. Я кивнул, и он налил вторую рюмку; я выпил обе и до сих пор горжусь тем, что сумел
сразу же уйти. Мария лежала на неразобранной постели и плакала, и, когда я положил ей
руку на лоб, она оттолкнула ее — тихо, мягко, но все же оттолкнула. Я сел возле нее, взял ее
руку, и она не отняла ее. Я обрадовался. На улице уже стемнело, я просидел целый час на
кровати возле Марии, держа ее руку в своей, и только потом заговорил. Я говорил
вполголоса, опять рассказал ей историю про мальчика, и она пожала мне руку, словно желая
сказать: «Да, я верю тебе, верю». Потом я попросил объяснить все же, что они делали с ней в
больнице, и она сказала, что это, мол, «женские дела», «не опасно, но мерзко». От этих слов
мне стало страшно. «Женские, дела» пугают меня своей таинственностью; для меня они
абсолютно непостижимы. Мы прожили с Марией три года, и только тут я впервые услышал,
что эти дела вообще существуют. Конечно, я знал, как появляются на свет дети, но не имел
представления о всяких деталях. Мне исполнилось двадцать четыре, и Мария была уже три
года моей женой, когда я в первый раз услышал обо всем этом. Мария засмеялась, увидев,
какой я простофиля. Она положила мою голову к себе на грудь и несколько раз повторила:
«Ты хороший, ты такой хороший!» Вторым человеком, посвятившим меня в эти дела, был
Карл Эмондс, мой школьный товарищ, который без конца возился с этими своими
кошмарными подсчетами вероятия беременности.
После я еще сходил в аптеку, купил Марии снотворное и просидел возле нее на кровати
до тех пор, пока она не заснула. По сию пору я не знаю толком, что с ней было и что ей
пришлось перенести из-за этих «женских дел». На следующее утро я отправился в городскую
библиотеку и прочел по специальному справочнику все, что только мог разыскать; на сердце
у меня стало легче. А в середине дня Мария одна уехала в Бонн, она ничего не взяла с собой,
кроме сумочки. И больше она не говорила, что и я мог бы поехать с ней.
— Встретимся послезавтра во Франкфурте, — сказала она.
Под вечер явилась полиция нравов, и я обрадовался, что Марии уже нет, хотя лично
меня ее отсутствие ставило в крайне неприятное положение. Думаю, что на нас донес хозяин
гостиницы. Разумеется, я всегда говорил, что Мария моя жена, и у нас только раза два или
три были неприятности. Но в Оснабрюке я хлебнул горя. Явились два агента в штатском —
мужчина и женщина, весьма вежливые и определенным образом вымуштрованные, дабы
производить «хорошее впечатление» своими корректными манерами. А меня всегда донельзя
раздражала эта особая полицейская вежливость.
Женщина была красивая и в меру накрашенная; она не садилась до тех пор, пока я не
предложил ей сесть, и даже взяла у меня сигарету, а в это время ее коллега «незаметно»
рыскал глазами по комнате.
— Фрейлейн Деркум уже не с вами?
— Да, — сказал я, — она уехала раньше, послезавтра мы встретимся во Франкфурте.
— Вы артист легкого жанра?
Я ответил «да», хотя это и не соответствовало истине; но я решил, что так будет проще.
— Войдите в наше положение, — сказала женщина, — нам приходится в выборочном
порядке проверять приезжающих, которые прибегают к абортивному, — она покашляла, —
лечению.
— Я вхожу в ваше положение, — сказал я. Правда, в справочнике я ничего не нашел об
абортивном лечении. Агент отказался сесть, хотя и в вежливой форме, и продолжал
незаметно оглядываться по сторонам.