Page 60 - Глазами клоуна

Я молчал. Зоммервильд был прав, и это угнетало меня. Мария ушла сама, конечно, они
встретили ее с распростертыми объятиями, но, если бы она хотела остаться со мной, никто
не заставил бы ее уйти.
— Алло, Шнир, — сказал Зоммервильд. — Вы меня слушаете?
— Да, — сказал я, — я вас слушаю. — Разговор с ним я представлял себе совсем иначе.
Я хотел поднять его с постели часа в три ночи, отчитать как следует и припугнуть.
— Чем могу вам помочь? — спросил он тихо.
— Ничем, — сказал я, — разве что убедить меня в том, что секретные переговоры в
ганноверской гостинице велись с одной целью — укрепить любовь Марии ко мне... и я вам
поверю.
— Вы совершенно не хотите понять, Шнир, что в отношениях фрейлейн Деркум к вам
наступил кризис.
— А вы были тут как тут и показали ей всякие законные церковно-правовые лазейки,
чтобы она могла расстаться со мной. А я-то считал, что католическая церковь противница
разводов.
— Боже мой, Шнир, — воскликнул он, — не можете же вы требовать, чтобы я, будучи
католическим священнослужителем, помогал женщине упорствовать в грехе и жить вне
брака?
— А почему бы и нет? — сказал я. — Ведь вы толкаете ее на путь разврата и
супружеских измен... И если вы, будучи священником, согласны отвечать за это — воля
ваша.
— Ваш антиклерикализм меня поражает. С этим я встречался только у католиков.
— Я вовсе не антиклерикал, не воображайте, я просто антизоммервильдовец, потому
что вы нечестно играете и потому что вы Двуличны.
— Боже мой, — сказал он, — откуда вы это взяли?
— Слушая ваши проповеди, можно подумать, что у вас душа широкая, как парус, ну а
потом вы начинаете строить козни и шушукаться по углам в гостиницах. Пока я в поте лица
своего добываю хлеб насущный, вы ведете секретные переговоры с моей женой, не
потрудившись даже выслушать меня. Это и есть нечестная игра и двуличие... Впрочем, чего
можно ждать от эстета?
— Ладно, ругайте меня, возводите напраслину. Я вас так хорошо понимаю.
— Ничего вы не понимаете; вы медленно, капля по капле, вливали в Марию
отвратительную мутную смесь. Я предпочитаю напитки в чистом виде; чистый
картофельный спирт для меня милее, чем коньяк, в который что-то подмешано.
— Продолжайте, вам необходимо отвести душу, — сказал он, — чувствуется, что вас
это глубоко затрагивает.
— Да, меня это затрагивает, прелат, и внутренне и внешне, потому что дело идет о
Марии.
— Настанет день, когда вы поймете, что были несправедливы ко мне, Шнир. И в этом
вопросе и во всех других... — он говорил чуть ли не со слезой в голосе, — а что касается
смесей, то вы забываете, быть может, о людях, которые испытывают жажду, сильную жажду;
лучше уж дать им не вполне чистый напиток, чем вовсе ничего не дать.
— Но ведь в вашем священном писании говорится о чистой, прозрачной воде... Почему
вы не даете ее жаждущим?
— Быть может, потому, — сказал он с дрожью в голосе, — что я... что я, если следовать
вашему сравнению... стою в самом конце длинной цепи, черпающей воду из источника. В
этой цепи я сотый или даже тысячный, и вода не может дойти до меня незамутненной... и
еще одно, Шнир. Вы слушаете?
— Слушаю, — сказал я.
— Можно любить женщину, не живя с ней.
— Вот как! — сказал я. — Теперь в ход пошла дева Мария.
— Не богохульствуйте, Шнир, — сказал он, — это вам не к лицу.