Page 83 - Глазами клоуна

которого все назначение денег в том, чтобы тратить их, а ведь по его понятиям у денег прямо
противоположное назначение. Я знал, сколько бы он ни отвалил мне — хоть целый миллион,
— я его все равно потрачу, а для него каждая трата синоним расточительности.
Пережидая какое-то время на кухне и в ванной, чтобы дать ему выплакаться в
одиночестве, я подумал было, что столь сильное потрясение заставит его выложить
изрядную сумму без всяких дурацких условий, но теперь я видел по его глазам, что он
просто не в состоянии этого сделать. Нет, он не был узколобым реалистом, равно как и я, и
мы оба знали, что все эти пошляки всего лишь «реалисты» — они могут тысячу раз ощупать
свой воротник, но так и не заметят нитку, на которой барахтаются.
Я еще раз кивнул, чтобы успокоить его окончательно: не стану я говорить ни о деньгах,
ни о Генриэтте; но сам я подумал о ней иначе, чем всегда, и, как мне показалось, в
неподходящем духе; я представил себе Генриэтту такой, какой она стала бы сейчас:
тридцатитрехлетней женщиной, весьма возможно, разведенной женой какого-нибудь
крупного промышленника. Никогда не поверю, что она согласилась бы участвовать в этой
пошлой игре, флиртовать, устраивать приемы, болтать о том, что надо-де «крепко держаться
религии», заседать в разных бюро и стараться быть «особенно приветливой с деятелями
СДПГ, чтобы не увеличить их комплекса неполноценности». Я мог представить себе»
Генриэтту только в роли человека, совершающего отчаянные поступки, которые «реалисты»
считают проявлением снобизма, ибо они совершенно лишены воображения. Вот она
выливает коктейль за шиворот какому-нибудь главному директору концерна, которых сейчас
расплодилось до черта, или наезжает своей машиной на «мерседес» скалящего зубы
обер-лицемера. Что ей осталось бы делать, если бы ее не научили писать пейзажи или
обтачивать на гончарном круге керамические масленки? И она ощутила бы то, что я ощущаю
на каждом шагу, повсюду, где бурлит жизнь: незримую стену, за которой деньги существуют
уже не для трат, а воспринимаются как некие неприкосновенные символы, хранящиеся в
священных сосудах.
Я пропустил отца к двери. Он опять покрылся потом, и мне стало его жаль. Я
быстренько сбегал в столовую, взял со стола грязный носовой платок и сунул ему в карман
пальто. Если при одной из ежемесячных ревизий в бельевых шкафах мать не досчитается
платка, не оберешься неприятностей она обвинит прислугу в воровстве или в преступной
небрежности.
— Может, заказать тебе такси? — спросил я.
— Нет, — ответил он, — пройдусь немного пешком. Фурман ждет меня у вокзала.
Он прошел мимо меня, я открыл дверь, проводил его до лифта, нажал кнопку. И снова
вынул из кармана свою единственную марку, положил ее на раскрытую левую ладонь и
посмотрел на нее. Отец брезгливо отвел глаза и покачал головой. Я думал, что он вытащит
бумажник и даст мне по крайней мере марок пятьдесят или сто; но благородная скорбь и
сознание трагичности всего происходящего вознесли его душу на такую высоту сублимации,
что самая мысль о деньгах была ему неприятна, а мои попытки напомнить ему об этой
низменной материи казались осквернением святыни. Я подержал дверцы лифта, пока он не
вошел. Отец обнял меня, потом вдруг потянул носом, захихикал и сказал:
— А от тебя действительно пахнет кофе... жаль, я бы с удовольствием сварил тебе
хороший кофе... что-что, а это я умею.
Он разжал свои объятия, вошел в лифт, и я увидел, как он, все так же хитро улыбаясь,
нажимает кнопку, лифт начал спускаться. А я все стоял, наблюдая, как зажигались цифры:
четыре, три, два, один... затем красный огонек потух.

16

Вернувшись в квартиру и заперев дверь, я почувствовал, что остался в дураках. Надо
было принять его предложение — пусть бы сварил мне кофе и еще немного посидел. В
решающий момент, когда он подал бы на стол кофейник и с видом победителя налил мне