Page 84 - Глазами клоуна

кофе, следовало громко сказать: «Выкладывай деньги!» или «А ну-ка, деньги на стол!» В
решающие моменты люди вообще действуют без сантиментов, по-дикарски. Тогда говорят:
«Вам — четыре министерских портфеля, нам — сорок бочек концернов...»
Я оказался в дураках, поддавшись его настроению и своему также, надо было заставить
его раскошелиться. Не мудрствуя лукаво, я должен был заговорить о деньгах, сразу же о
деньгах, о мертвых незыблемых символах, которые для многих людей означают жизнь или
смерть. «Ох, эти вечные деньги!» — с ужасом восклицала мать во всех случаях жизни, даже
тогда, когда мы просили у нее тридцать пфеннигов на тетрадь. Вечные деньги. Вечная
любовь.
Я пошел на кухню, отрезал ломоть хлеба, намазал его маслом, вернулся в столовую и
набрал телефон Белы Брозен. Мой расчет основывался на том, что отец в этом состоянии,
сотрясаемый нервным ознобом, отправится не домой, а к любовнице. Она, конечно, уложит
его в постель, даст грелку и стакан горячего молока с медом. У матери отвратительная
привычка: если человеку нездоровится, она предлагает ему взять себя в руки и напрячь свою
волю, кроме того, с некоторых пор она считает холодные обтирания «единственным
лекарством».
— Квартира Брозен, — сказала Бела Брозен. И я почувствовал облегчение от нее ничем
не пахло. Голос у нее был удивительный — теплый, приятный альт.
— Шнир... Ганс, — назвался я, — вы меня помните?
— Конечно, помню, — сказала она сердечно, — и так... и так... сочувствую вам.
Я не знал, что она имеет в виду, только когда она заговорила снова, меня осенило.
— Запомните, — сказала она, — все критики — глупые и тщеславные эгоисты.
Я вздохнул.
— Я бы рад был этому поверить, мне стало бы легче.
— А вы верьте, — сказала она, — верьте, да и только. Вы не представляете себе, как
помогает железная решимость верить во что-то.
— Ну, а если какой-нибудь критик похвалит меня ненароком, что тогда?
— О-о, — она засмеялась и вывела на звуке «о» красивую руладу, — тогда вам
придется поверить, что на него вдруг напала честность и он на какое-то время перестал быть
эгоистом.
Я засмеялся. Неясно было, как ее называть — просто Белой или госпожой Брозен? Мы
были почти незнакомы, и ни один справочник не скажет, как обращаться к любовнице отца.
В конце концов я остановился на «госпоже Беле», хотя имена, которые придумывают себе
артисты, всегда кажутся мне на редкость дурацкими.
— Госпожа Бела, — сказал я, — я попал в тяжелый переплет. Ко мне заходил отец, мы
болтали с ним обо всем на свете, но я никак не мог навести его еще раз на разговор о
деньгах, хотя...
Тут она, по-моему, покраснела; я считал ее женщиной совестливой; вернее всего, ее
связь с отцом была основана на «настоящей любви», поэтому всякие «денежные дела» для
нее неприятны.
— Послушайте меня, прошу вас, — сказал я, — откиньте все мысли, которые пришли
вам в голову, не надо смущаться... У меня к вам только одна просьба: если отец заговорит с
вами обо мне... я хочу сказать, не могли бы вы внушить ему, что мне срочно нужны деньги.
Наличные деньги. Как можно скорее, я без гроша в кармане. Вы слушаете?
— Да, — сказала она так тихо, что я испугался. Потом я услышал, что она шмыгнула
носом.
— Вы считаете меня дурной женщиной, я знаю, Ганс, — начала она, теперь она
плакала, не таясь, — продажной тварью; в наш век таких немало. Вы должны считать меня
такой женщиной. О боже!
— Ничего подобного, — ответил я громко, — вовсе я не считаю вас такой... на самом
деле не считаю.
Я боялся, как бы она не начала говорить о чувствах — о своих чувствах и об отцовских;