Page 109 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Почему, почему этим людям так нужно убить всех невиноватых, всех хороших, любимых?
Ненависть, – что может быть страшнее в человеке? Ненависть окружала Дашу,
подступала – выжидающая, неумолимая, – чтобы вонзить штык, за который судорожно
схватишься пальцами…

– Нет, это просто бесстыдно – так, – сказала Даша, и дикий взгляд ее раскрытых глаз
испугал Кузьму Кузьмича. – Ну чего на меня глядите? Мне тошно, понимаете, так же,
как нашему доктору… Не могу вынести ненависти… Деликатно воспитана?.. Ну, и
подавитесь этим…
Она бесцельно переставляла пузырьки и пакетики.

– Тоже не понимаю – для чего мне какой-то сон начали рассказывать…
– Ага, Дарья Дмитриевна, сон в руку… Есть ненависть, очищающая, как любовь…
Ненависть – как утренняя звезда на высоком челе… Есть ненависть утробная, звериная,
каменная, – ее-то вы и боитесь… Я тоже ужаснулся, помню, в четырнадцатом году…
рассказывали: русских застигла мобилизация за границей, кинулись к последнему
поезду… Деткам маленьким ручки отхлопывали вагонными дверями немецкие
кондуктора… А сон вот к чему, – я его комиссару не стал бы рассказывать, никому,
кроме вас, и то уж в такую минуту. Бессилен я, кончено мое путешествие по земле. – Он
неожиданно всхлипнул. – Ружье мое не стреляет, а только шипит.
– Ненавижу! – вдруг крикнула Даша и щепотью стала ударять себя в грудь. – Я видела, я
знаю эти лица: глаза несостоявшихся убийц, угри на щеках от вожделения,
отвалившиеся подбородки… Сволочи! Тупые, темные… Таким нет, нет места на земле!..
– Спокойно, спокойно, Дарья Дмитриевна. Давайте лучше посмотрим – вскипела вода в
чугуне?
Даша быстро подошла к окошку, – в сизых сумерках пробегали, нагнувшись,
красноармейцы с винтовками, уставленными, как в атаку. Она разглядела даже лица,
напряженные до морщин. Один споткнулся, падая, пробежал и, взмахнув руками,
выправился, обернулся, оскалив зубы.

В степи взвилась ракета, раскинула зеленые ядовитые огни. Медленно падая, они
озарили приникшие серые спины в окопах и близко, – саженях в двухстах, не более, –
поднимающиеся фигуры пластунов. Между ними бежал человек, крутя над головой
шашкой. Огни погасли. В мгновенной черной темноте начался крик, усиливаясь, как
грозовой ветер: «Уррр-а-а-а!..»

Телегин снял шапку, провел ладонью по мокрым волосам. Все, что можно было
продумать, предусмотреть и сделать, – сделано. Теперь начиналась психология боя. Враг
был, наверно, вчетверо сильнее, если считать скопление его резервов, едва различимых
в бинокль.
Всматриваясь, он по самые плечи высунулся в пролом в крыше. Вдруг хутор опоясался
огнем выстрелов. У Ивана Ильича все поплыло в глазах… То там, то там по окопам
сбивались кучки людей… Он стал было искать шапку: «Черт, обронил такую шапку!..» И
затем очутился уже внизу и побежал с кургана к окопам.

Первая казачья атака почти повсюду отхлынула, лишь около кузницы, как и предполагал
Иван Ильич, бой разгорался. Там была свалка, дикие крики, рвались гранаты. Он
добежал до земляной стены сарая, где находился резерв, но его там не было, –
красноармейцы, не выдержав, распорядились сами и кинулись к кузнице на подмогу.
Туда же трусил рысцой, согнувшись под тяжестью мешка с гранатами, Иван Гора.

– Комиссар! – крикнул Иван Ильич. – Что делается! Беспорядок! Нельзя так!
Иван Гора только повернул к нему свирепый нос из-под мешка. Через два шага Иван
Ильич увидел Дашу, – она уходила в ворота, поддерживая бойца, ковылявшего на одной
ноге. Иван Ильич остановился… Поднял руку с растопыренными пальцами. «Так, –
сказал он, – так вот я зачем шел…» Повернулся и побежал обратно к батарее.